семьи. И если Людвигу это было понятно – все же Нико уже воспитывал крошку Мали, – то сам младший брат обиделся. Похоже, воспринял это как триумф застарелой ревности. Может, вспомнил, как, только-только став подмастерьем аптекаря, обнял Людвига, а Каспар наблюдал за ними из-за полуприкрытой двери?

Замерзнув, братья забираются в последнюю ждущую карету, на дверце которой – нечеткий золотистый герб. Ван Свитен не оставил потомков, но пара его протеже не забыла симпатию барона к Бетховенам и помогла сегодня с транспортом. Нико ерзает на алом бархатном сиденье, точно боясь его запачкать, потом все же расслабляется, расстегивает плащ и, откинувшись на спинку, смежает веки. Он не беден: работа в оккупации принесла ему не только уйму моральных проблем, но и неплохое состояние, все-таки его труды оплачивались или как минимум вознаграждались, а тратиться в темные времена было не на что. Его нынешний дом хорошо обставлен, у него есть прислуга, стол не пуст. Карета имеется тоже, но, конечно, она, как и у большинства, скорее напоминает уютную телегу с крышей. Здесь же глаз радуют подушки, и цветные миниатюры на стенках, и золоченые фонари.

– Не стесняйся, – мягко просит Людвиг, высовывается в окно и велит ехать на Нойер-Маркт. Сегодня можно пообедать и подороже, в «Белом лебеде», как в дни, когда он только пытался наладить дружбу с младшим и водил его туда. Снова сев, он решается продолжить разговор: – Значит, будешь рад нам?

– Вполне, – откликается Николаус, приоткрыв здоровый глаз, но без улыбки. – Только вот рано ты говоришь «мы».

Зевнув, Людвиг усмехается. Смысл в словах есть, но пока не тревожит так, как мог бы. И тем более не стоит нагнетать при и так-то понуром Нико.

– Я отвоюю его, поверь, отвоюю без особых затруднений. Завещание составлено достаточно прозрачно. А моя репутация ничто против ее.

– Она мать и растила его, – негромко напоминает Николаус, в его тоне сквозит нервозность. – Суды, конечно, учитывают статус, но поверь, страна у нас не такая, чтобы ей, например, вовсе запретили к нему приближаться. Многовато мягких сердец, тем более она будет настаивать. Ты от нее не откупишься.

– И не собираюсь. – Людвиг сжимает губы. – С чего ты решил, что я буду?

Николаус пожимает плечами, ответ его совсем не поднимает Людвигу настроения:

– Иного выхода я, откровенно говоря, не вижу. Она уже считает, что Карла у нее похищают. И в этическом смысле так и есть.

Оба замолкают: брату нечем продолжать, а Людвигу нечем крыть. Невольно он возвращается мыслями на пару часов назад, к могиле, подле которой собралась группка скорбящих, и вспоминает бледное, обрамленное нежно-русыми волосами лицо Каспаровой вдовы. Иоганна вела себя необыкновенно тихо, не плакала, глядела в одну точку – на руки могильщика. Она дрогнула, пошатнулась, лишь когда гроб уже опускали, и Людвигу и Николаусу пришлось ее поддержать. Иоганна впилась в них мертвой хваткой, но только на пару мгновений, затем отпрянула – и, оттянув малыша Карла от служанки, прижала к себе. Мальчик тоже не плакал, но и на гроб не смотрел – стоял как-то боком, склонив голову, точно его очень интересовали жухлая трава и снег. Он казался старше своих лет из-за этой отстраненности; темно-рыжие волосы его были запорошены, отчего выглядели седыми. Это усугубляло мистическое и прежде-то пугавшее сходство с прадедом – тем Людвигом, чье имя передавалось как талисман. Сходство это проступило, уже когда Карлу исполнилось семь, а сейчас, в девять, обозначилось явно: кругловатые, но твердые черты, тяжелый взгляд, маленький выразительный рот… Иоганна не отрицала очевидного: на нее саму ребенок почти не похож. Не скрывала она и отторжения к двум «дядюшкам». Она оставалась у могилы, когда Людвиг воткнул ивовую ветвь в землю у камня. Символичное действо вызвало у нее желчную улыбку, и наконец, бросив: «Лучше бы уж тогда принесли цветов», она взяла Карла за руку, позвала служанку и пошла прочь. Мальчик пару раз оглянулся, но Людвиг так и не прочел, что выражают его глаза. Он не попрощался: в последние дни вообще почти перестал говорить.

– Ты теряешь слух, у тебя нет жены, и ты слывешь странным, – мрачно нарушает молчание Николаус. Глядит он не на Людвига, а в окно. – Мало кому это понравится.

– Она ходит по кабакам, сидела в тюрьме, и мужа у нее нет, – отрезает Людвиг.

– Да, вы стоите друг друга. – Брат издает вялый смешок и все-таки поворачивает голову. Подсыхая, волосы его начинают забавно виться. – Но мой тебе совет: подумай. Так ли… – он медлит, подбирая слова, – так ли тебе вообще нужен сын? Заботиться по мере сил о племяннике – одно, но это… нет, я, если тебе правда интересно, не сомневаюсь, что ты справишься, в смысле прокормишь его и прочее! Дело в ином. Думаю, сам понимаешь.

Их взгляды сталкиваются, и Людвиг стискивает зубы. Не рычать, не рычать, когда его учат жизни, – это он себе наказал в последние годы и с этим худо-бедно справляется! Пусть учат, он ведь и сам учил. Просто вопрос слишком терзает его самого, и разумеется, он прекрасно понимает, чего опасается Нико.

– С Черни, моим учеником, я справлялся, – напоминает он и предсказуемо слышит:

– Вы жили вместе целых… два лета? У богатой семьи? Правильно я помню?

– Я прожил бы дольше, столько, сколько нужно, хоть десять лет, и без помощи, – упрямится Людвиг, но спешно прикусывает язык.

«…Если бы мог, если бы он был сиротой, а я – его единственной опорой». Это определенно не то, чего он когда-либо даже в мыслях желал маленькому Карлу, и не то, что можно озвучивать. Брат вообще может воспринять это как преступный бред.

– Но ты не прожил, – добивает его Николаус, и остается лишь покорно вздохнуть. – К тому же… – снова тон осторожный, будто слова – ингредиенты сложной микстуры, которые нужно тщательно отмерить, – если не ошибаюсь, дьяволенок, или как ты его нежно звал, был гением или близко к тому. Ты любишь гениев, тебя хлебом не корми – дай побыть среди себе подобных, уверен, им ты бы ноги омыл, как Христос, если бы они попросили. Наш же малыш…

– Он уже неплохо играет на фортепиано, – обрывает Людвиг, ощущая, как подступает раздражение. – И я, и Каспар научили его довольно рано.

– Брат мой. – Николаус смотрит так пристально, что глаза опустить не получается. Тон режет ножом. – Карлу не нравится фортепиано, по крайней мере не настолько. Пока я гостил у Иоганны, я не раз убеждался, что больше всего Карлу нравится играть с мальчишками в войну, как и…

– Ему девять лет, – возражает Людвиг. – И