Ритмы в ее сознании переменились. В один момент они соединились, сделались одинаковыми. На какой бы она ни настраивалась, слышалось везде одно и то же – размеренные, ровные удары. Точно сердцебиение. Момент настал.

Буря исчезла. Ветер, дождь, звуки… ушли. Эшонай встала – мокрая, замерзшая, оцепенелая. Тряхнула головой, разбрызгивая воду, и посмотрела на небо.

Лик был там. Бесконечный, безграничный. Человеки говорили о своем Буреотце, но так и не познали его в той степени, в какой это сделали слушатели. Он был огромен, как само небо, и глаза его полнились бесчисленными звездами. Самосвет в руке Эшонай ярко запылал.

Мощь, сила. Эшонай вообразила, как они текут сквозь нее, пробуждают, наполняют жизнью. Бросив самосвет на землю, разбила его и выпустила спрена. Она потратила немало усилий, осваивая порядок действий под руководством Венли.

Ты в самом деле этого хочешь?

Раскатистый голос, похожий на гром, заставил ее тело содрогнуться.

Укротитель заговорил с нею! Такое случалось в песнях, но не… никогда… Она настроилась на признательность, но, разумеется, все ритмы теперь были одинаковыми. Тук. Тук. Тук.

Спрен вырвался из тюрьмы и завертелся вокруг нее. Он излучал странный красный свет, и от него прыгали во все стороны маленькие молнии. Спрен гнева?

Что-то пошло не так.

Ну что ж, – сказал Укротитель. – Чему быть, того не миновать.

– Нет, – отказалась Эшонай, попятившись от спрена. В приступе паники она позабыла все наставления Венли. – Нет!

Спрен превратился в красную вспышку и ударил ее в грудь. Во все стороны раскинулись красные щупальца.

– Я не могу это остановить, – произнес Укротитель. – Я бы дал тебе приют, малышка, будь это в моих силах. Прости меня.

Эшонай ахнула – ритмы покинули ее разум – и упала на колени. Преображение охватило ее.

Прости меня.

Снова хлынул дождь, и ее тело начало меняться.

Рядом кто-то был.

Зайхель проснулся, распахнул глаза, мгновенно осознавая, что к его комнате кто-то приближается.

Шквал! Середина ночи. Если это опять какой-нибудь светлоглазый балбес, которому он ответил отказом, пришел умолять… Он сполз с кушетки, ворча себе под нос:

– Я слишком, слишком стар для такого.

Резко открыл дверь и увидел погруженный в ночную тьму внутренний двор. Воздух был влажным. Ах да. Опять явилась одна из этих бурь, разряженная в пух и прах, в поисках места, где бы скинуть наряд. Проклятая стихия.

Мальчишка, занесший руку, чтобы постучать, изумленно отпрянул, когда дверь распахнулась. Каладин. Мостовик-телохранитель. Возле него вертелся спрен, которого Зайхель чувствовал.

– О, смерть собственной персоной, – язвительно проговорил Зайхель. Одежда Каладина была в крови, мундир с одного боку изодран. Правый рукав отсутствовал. – Что стряслось?

– Покушение на жизнь короля, – негромко сказал мальчишка. – И двух часов не прошло.

– У-у.

– Твое предложение о том, как научиться сражаться с осколочником, еще в силе?

– Нет. – Зайхель захлопнул дверь и вернулся к своей кушетке.

Мальчишка, разумеется, снова открыл ее. Шквальные монахи считали себя имуществом и ничем не могли владеть, так что замки на дверях им были без надобности.

– Пожалуйста, – взмолился мальчишка. – Я…

– Малый, – проворчал Зайхель, снова поворачиваясь к нему, – в этой комнате живут два человека.

Мальчишка нахмурился, взглянув на единственную койку.

– Первый, – продолжил Зайхель, – ворчливый мечник, у которого имеется слабость – детки, вляпавшиеся по самые уши. Он появляется днем. Второй – очень-очень ворчливый мечник, который презирает все и вся. Он появляется, стоит какому-нибудь идиоту разбудить его в самый жуткий ночной час. Советую тебе обращаться с просьбами к первому, не ко второму. Понял?

– Понял. Я вернусь.

– Хорошо. – Наставник сел на кровати. – И не будь зеленым от земли.

Мальчик застыл у двери:

– Не быть… каким?

«Дурацкий язык, – подумал Зайхель, забираясь в постель. – Ни одной подходящей метафоры».

– Просто брось выпендриваться и приходи учиться. Не терплю колотить людей моложе себя. Это все равно что над младенцами издеваться.

Мальчишка хмыкнул и закрыл дверь. Зайхель укрылся одеялом – проклятые монахи выдали ему только одно – и перевернулся на другой бок. Засыпая, он ожидал услышать в голове голос. Разумеется, голоса не было.

Его не было уже очень много лет.

О пламени, что горело и погасло. О жа́ре, который он чувствовал, когда другие не чувствовали. О собственных криках его, что никем не были услышаны. О величайшей пытке, ибо она означает жизнь.

– Он просто смотрит вот так, ваше величество.

Слова.

– Такое ощущение, что он ничего не видит. Иногда бормочет. Иногда кричит. Но все время… пялится.

Дар и слова. Не его. Никогда они не были его. До сих пор.

– Клянусь бурей, от него мороз по коже, правда? Ваше величество, мне пришлось это терпеть всю дорогу в фургоне. Половину времени он кричал, другую половину сверлил взглядом мне затылок.

– А Шут? Ты его упомянул.

– Начал путешествие со мной, ваше величество. Но на второй день объявил, что ему требуется камень.

– Э-э… камень.

– Да, ваше величество. Выпрыгнул из фургона и нашел один, а потом… э-э… ударил им себя по голове, ваше величество. Три или четыре раза. Сразу же вернулся в фургон со странной улыбкой и сказал… э-э…

– Да?

– Якобы ему требуется, э-э, я специально запомнил это для вас. Вот его слова: «Мне потребовалась объективная система отсчета, чтобы оценить свои ощущения в твоей компании. Я бы сказал, где-то между четырьмя и пятью ударами». Сэр, я не вполне понял, что он имел в виду. Похоже, он насмехался надо мною.

– Точно подмечено.

Почему они не кричали? Этот жар! Жар смерти. Смерти и мертвецов, мертвецов и их разговоров, а не воплей о смерти, если не считать той смерти, что не пришла.

– Ваше величество, после этого Шут просто взял и сбежал. Куда-то в холмы. Словно какой-то шквальный рогоед.