бежать, но оступилась уже на полушаге. Над ухом что‐то просвистело, всколыхнуло волосы и ворот платья – кажется, стрела. В руках Херна дребезжал, словно пел, прямой английский лук с блестящей тетивой, которую уже отпустили его пальцы. Выстрела было целых два, но быстрых, как один.

– Прошу тебя, не дергайся! Ты делаешь только хуже, – взмолился Херн, когда Титания заметалась и зашлась животным рыком, вдруг оказавшись пригвожденной к вязу за ее спиной.

Стрелы не пронзили плоть, но все равно держали крепко: воткнулись в дерево по бокам от головы и протянули под самым горлом железный шнур, так туго, что она едва могла сглотнуть, не то что просунуть под ним ладонь и хоть немножечко ослабить. Стрелы жалили ее при малейшей попытке их коснуться, жгли, будто раскаленной кочергой. Выструганные мастерской рукой, гибкие и с серым опереньем, как ее испуганные круглые глаза. Вот, кто яд для яда нес! Херн, мерзавец, разом использовал те две единственные вещи, что были ей не по зубам! У Титании дрогнули колени, пошла кругом голова. Она вцепилась ногтями в шнур, но тут же отпустила. Ожоги, оставленные им, лопались, и наружу рвался темно-желтый гной.

Лицо Херна выглядело мрачно, но Титанию было уже не провести. Тогда в лесу, на их свидании, он ей поддался, чтобы бдительность и подозрения усыпить, но теперь же предстал во всей своей красе. Ловкий, смертоносный, меткий… Лживый, подлый, лицемерный! Истинный охотник на зверье. Титания запечатляла чернилами потери на своих руках, а Херн – победы. Там, в историях на его предплечье, обнаженном коротким рукавом футболки, стрела вонзалась в сердце священного оленя. И Титания чувствовала себя как тот олень. Она все еще брыкалась, шипела, кусала воздух, когда Ламмас, обойдя Херна, подошел чуть ближе и, разглядывая ее все еще довольно‐таки издалека, задумчиво сказал:

– Хм, вот это зубы… Боюсь, как бы она мной не отужинала. На всякий случай подержи ее, будь добр.

– Зачем? – Херн выпрямился, плечи поднялись, желваки заходили на лице с щетиной длиннее и небрежнее, чем Титания видела когда‐либо раньше на его щеках. – Теперь у нее нет другого выбора, как слушать, а я смогу ее уговорить. Я ведь обещал. Она отдаст…

– Пальцы‐то? – насмешливо спросил Ламмас. – Сама себе отрежет? Как ты себе это представляешь?

– Что? Какие еще пальцы? – Успей Титания влюбиться в Херна чуть сильнее, то, возможно, даже поверила бы, что он правда испытывает ужас. Ее подергивающиеся уши уловили скрип его зубов, взгляд – как сузились и потемнели его глаза, малахитовые, подернутые морозной йольской пеленой.

– Ты ведь сам мне сказал, что ее пыльца способна «жизнь ткать из ничего». Что ты ни у кого такого дара не видел, и что, возможно, это именно то, чего нам не хватает, чтобы конструкция перестала распадаться.

– Именно! Я сказал «пыльца», а не пальцы!

– Но ведь фейская пыльца развеивается сразу, как осядет, поэтому и надежнее взять то, что может источать ее. То есть пальцы феи. Увы, в Благом дворе дела идут слишком ладно, чтобы там интересовались нашим миром, поэтому остается двор Неблагой. А в Самайнтауне, как ты знаешь, живет лишь один его представитель…

Титания притихла и невольно опустила глаза. Даже сейчас ее пыльца сыпалась, янтарная; стекала по кончикам пальцев вместе с пóтом и мерцала на маковых лепестках и черных бутонах сонных цветов. Из нее Титания плела гламор и ткала путь цветов, их душу. Это были не просто очередные феромоны, как те, которые сводили мужчин вокруг с ума, и не простая физиологическая жидкость, как слюна. Это было то же самое, что кровь – ее натура. Отрезать пальцы? Он серьезно? Но пыльцу они ведь источают не сами по себе! Разве можно снять с человека скальп и ждать, что его волосы будут продолжать расти? Разве можно снять со зверя шкуру и заставить ее скакать отдельно от него? Того, что останется на ее пальцах, если Тита их лишится, хватит не больше, чем на склянку.

Или этого ему достаточно? Или дело все же не в самой пыльце, а в связи с волшебством ее Страны? Оживляющим вопреки тому, как умертвляли ее жители и Тита; скрепляющим и дающим силу…

Не говоря ни слова, Херн резко шагнул вперед и сделал выпад. Титания даже вздрогнула от неожиданности. За его спиной, перетягивая плечо широким кожаным ремнем с кованными бляшками, вздымался колчан стрел. Одна из них вдруг оказалась у Херна во вскинутой руке, вытащенная быстро, одним движением. Наконечник, каменный и острый, почти чиркнул Ламмаса по подбородку, метя в шею, но замер в нескольких дюймах от нее. Титания тоже замерла. От вида крови, побежавшей у Херна изо рта вперемешку с фиолетовыми лепестками, у нее почему‐то заныло где‐то в подреберье.

– Слушайся меня, охотник, – спокойно сказал Ламмас. – Или, по крайней мере, не мешайся. Иначе не быть нашему обмену, будешь возглавлять Дикую Охоту до скончания веков. Этого ты хочешь?

Титания увидела, как у Херна дернулся кадык. Он сглотнул кровь и лепестки, закашлялся, и стрела упала. Внутри него во всей красе расцветало обещание – клятва верности, принесенная Ламмасу, не ей. Он еще несколько раз порывался устремиться к вязу, но каждый раз давился и, не в силах превозмочь ни боль, ни жажду наконец освободиться, отступал. Ламмас, неспешно двинувшись к Титании, будто провел между ними и всем остальным лесом невидимую черту.

– Вечно все самому приходится делать!

Он жаловался и ворчал, пока шагал, облаченный в черное: водолазка, брюки, плащ, одна темно-серая перчатка. Титания никогда прежде не видела его воочию, но точно представляла себе не так. Тело казалось слишком длинным, а лицо – слишком молодым. Непропорциональный, хромающий не то на одну ногу, не то на обе. Он напоминал Титании соломенную куклу, как та, что болталась на его кожаном ремне. Кудри светлые, льняные, а глаза черные-черные, почти зрачка не видно – и веснушки, веснушки! По всему курносому лицу, точно брызги ее пыльцы. Улыбался он и вправду жутко, так, будто хотел, чтобы у него порвался рот. Все зубы было видно – и щербинку между верхними в том числе. Но не казался Ламмас при этом ни милым, ни забавным, каким бы мог быть человек с такой мальчишеской, «сельской» внешностью. Вместо этого он казался абсолютно чокнутым. И благоговения пред ним, как пред силой лета, подобно силе осени, она не ощущала тоже. Но знакомое… Нечто знакомое в нем все же было.

Еще одна спица Колеса.

– Херн говорил, ты с цветами ладишь. Как тебе мои?

Ламмас спросил насмешливо, когда оказался к ней вплотную. Даже досуха испитая рябиновым древком, едва дышащая – железный шнур, казалось, стягивает тем крепче, чем