вышил это имя красной нитью с изнанки его лба и век. Прошла целая минута, прежде чем он наконец‐то смог наскрести любые другие мысли и наконец‐то пришел в себя достаточно, чтобы осмотреться по сторонам.

К цепям ему было не привыкать, но обычно они обвивали его шею, а не руки, как сейчас, и на сей раз он застегивал их на себе не сам. Сидеть на железном стуле с заведенными назад запястьями, прикованными к спинке, Францу тоже было ново, как и просыпаться где‐то в подземелье, о существовании которого под Самайнтауном он прежде даже не подозревал. А это определенно было подземелье: с потолка стекала влага, и губчатые стены настолько поросли плесенью и мхом, что Франц сначала решил, будто вокруг лес. Вот только благоухало здесь не ромашками, а застоявшейся водой и стоками, как в выгребной яме. Кроме низкого длинного стола и стенда, увешанного инструментами из грез хирурга, иной мебели в комнате больше не было. Зато был арочный свод, выложенный булыжником, и чугунная решетка с прутьями толще, чем его пальцы.

– Где я? Это что, бесплатная стоматология? – спросил Франц тишину, от которой, звенящей и оглушающей, начинала пухнуть голова. Он снова попытался пошевелить этими самыми пальцами, разъединить или сдвинуть скрещенные запястья хоть на дюйм, но не добился ничего, кроме лязга сковывающих их цепей. – Эй, что я тут делаю?

Тишина не ответила. Память же собиралась по кусочкам. Вот он ведет машину, они с Лорой едут на городскую площадь, и он, поглядывая на нее через зеркало заднего вида, думает о том, как одновременно любит и ненавидит это глуповатое блестящее платье на ней, ведь, оказывается, оно просвечивает на свету, но ему надо следить за дорогой. Вот они уже на площади, и ветер несет ароматы яблок и какао с общего стола, которые перебивает кислый запах страха. Им, в свою очередь, веет от Лоры. Франц чувствует его, когда наклоняется к ней и говорит, что ему нужно ненадолго отойти. «Двадцать минут!» – обещал он ей тогда, клялся, даже божился. Он и не собирался ей лгать!

Еще в Крепости, в спальне Джека, когда Титания велела им вдвоем отвлечь Ламмаса, Францу и вправду пришлось экстренно переиграть свой план. Он по-прежнему жаждал умереть – Пресвятая Осень, хоть кто‐нибудь еще в этом сомневался? – но совершенно не хотел, чтобы умирали другие. А их смерть была бы неизбежна, поддайся он содержимому того письма. Поэтому Франц рассудил так: да, он сходит на причал, куда позвала его Кармилла, чтобы наконец‐то встретиться с ней, но нет, он не будет умирать прямо там и прямо сегодня. В конце концов, он протерпел же как‐то полвека, значит, сможет потерпеть еще денек. Он всего лишь сходит и взглянет на Кармиллу одним глазком, дабы узнать правду о своем бессмертии, а затем выполнит свою часть плана. А вот уже потом… Словом, Франц и вправду собирался отлучиться не больше, чем на двадцать – ну, максимум тридцать, хорошо! – минут.

Но что‐то пошло не так. Кто‐то ждал его на пустом причале, и это определенно была не Кармилла. Существо напало сзади, едва он подошел к воде и вынул из-за пазухи письмо, чтоб его перечитать.

– Оу, – изрек Франц. – Точно. Вот теперь я вспомнил.

И опустил глаза. У него из груди, прямо между пуговицами накрахмаленной рубашки, которую он собственноручно стирал и гладил битый час, торчало острие осинового кола, воткнутого в спину и прошедшего насквозь. Сердце до сих пор болело, неспособное зажить, потому что его все еще царапали заусенцы на древке.

– Ох… Нет, нет, нет!

Франц заныл и задергался, пытаясь порвать цепи, но, обезвоженный – надо было все‐таки выпить кровь из морозилки перед отъездом! – добился лишь того, что едва не свалился на бок вместе со стулом.

Он должен быть не здесь! Он должен быть там, на площади, и коль уж умирать или быть запертым в ловушке, то не одному. «Лора, Лора, Лора!» Он опять бросил ее одну, уже который раз. Дал обещание и не выполнил. Собрался защищать, но поставил под угрозу смерти. Влюбился, а ничего хорошего для нее не сделал, только все испортил. Что она может там, одна, против Ламмаса и его марионеток? Ведь как Франц прикован к стулу, так она прикована к своей коляске. Ни встать, ни спастись, ни даже убежать. И Титании рядом нет. И Джека нет. Никого у нее нет теперь, даже Франца.

– Идиот, идиот, идиот!

Ему нужно немедленно выбираться отсюда и скорее нестись к ней! Разломать стул? Хм, не получится, для этого надо упасть откуда‐нибудь с высоты, а так Франц просто завалится, и все. Может быть, добраться до зажигалки и подплавить огнем цепь? А это вообще возможно? Ах, да, зажигалка осталась в куртке, а он без куртки, в этом дурацком бархатном плаще из шторы, который вдобавок еще порвался пополам, пока его, видимо, тащили по земле. А кто, собственно, тащил, кстати? Кто его опять почти убил? Причем тем же самым способом, что и в прошлый раз. Как скучно! Нет бы придумать что‐то новое. Хотя именно благодаря тому, что у нападавшего отсутствовала фантазия, Франц догадывался о личности тюремщика. Это должен быть тот, кто уже протыкал его прежде, а потому знал, что даже после подобного Франц все еще не труп. Иначе не было бы смысла брать его с собой и связывать. Иначе он бы вообще не оказался здесь, ведь…

– Поверить не могу! – раздался смех из темноты как подтверждение его догадок. – Ты уже очнулся! Не думал, что это происходит настолько быстро.

– У тебя почерк, как у бабы, – хмыкнул Франц. Решетка отворилась, и через порог перешагнул самый уродливый уродец в мире. Страшнее Франц в жизни не встречал. Впрочем, а каким еще должен быть самый настоящий голем? Здоровый и огромный, как скала, весь в каменных наростах, будто в чешуйчатой броне. Рубашка на его мускулах так натягивалась, что ткань трещала, и Франц не мог не задаться вопросом, не останется ли он без штанов, если нагнется или сядет. – Вот я наивный полудурок, эх… А я ведь и вправду поверил, что мне Кармилла написала. Зачем обманывать? Я ведь даже опасности для вас не представлял! Ну, мешался, да, бегал всюду следом… Но только из-за этого меня теперь что, в тюрьму сажать? Это даже для Ламмаса как‐то слишком уж жестоко!

– Да на кой ты сдался Ламмасу, – хмыкнул Голем. – Ты здесь исключительно по моей прихоти, милый мальчик.

Решетку за собой он не закрыл – очевидно, был настолько уверен в себе и в тех цепях, которые связывали Франца. Шершавая от ржавчины поверхность терла