— Зайди, Николай, сегодня у нас большая радость — корову купили.

— В Нгере что ни день, то праздник, — отвечал за Николая дед. — А человеку отдохнуть надо.

Но Николай не умел отдыхать. Только дед уйдет в гончарную, Николай уже за воротами. Чуть не весь день в сельсовете да в комбеде…

*

Как-то по дороге из гончарной я встретил Арама. Он грыз ранний персик.

Сказать по правде, я не очень милую этого ветрогона. А ветрогонами я стал называть с некоторых пор почти всех своих друзей, которые еще не приобщились к настоящему делу. С Арамом у меня были другие счеты — я ему еще завидовал. Завидовал его осведомленности. Он всегда был полон новостями. Особенно сейчас, после того как отец его стал председателем сельсовета.

Арам грыз персик и явно был не прочь почесать язык.

— Здорово, варпет!

— Здорово, ветрогон! Ты хочешь что-то мне сказать?

— Если хорошо попросишь, могу и сказать. Секретов не держу.

— Считай, что я попросил, в ногах твоих валялся.

Я говорю это, конечно, с откровенным смешком, передразнивая его, подначивая. Ну что может сказать этот ветреник — пусть он даже сын председателя сельсовета — мне, варпету, почти взрослому человеку, с которым за руку здоровается сам Апет?

— Поклон тебе от Али, — для пробежки деланно небрежно бросает мне Арам.

От этого поклона меня всего передернуло.

— Али приходил сюда, и ко мне даже не заглянул? Вроде ты ему кирва? — не без ревности выпалил я.

— Что же в этом особенного? — сказал Арам, как-то неестественно улыбаясь. — Был он тебе кирвой, теперь я дружу с ним.

— Ну и дружи! — неожиданно вспыхнул я.

Арам подошел вплотную:

— Ладно, успокойся, никто твоего Али не собирается отнимать. Я сам был в Узунларе.

— Ты был в Узунларе?

— Только что оттуда. Я ходил с отцом и Николаем.

Внимательно оглядев меня, Арам сказал:

— Если бы ты знал, за каким делом мы ходили туда, Арсен, с чем вернулись, плясал бы от радости, а не дулся.

— Ну, за каким делом? — проглотив обиду, спросил я, уже не в силах погасить в себе внезапно вспыхнувшее любопытство.

Я заметил: моя малейшая неосведомленность вдохновляет Арама. Порядочным оказался хвастунишкой.

Разделавшись с очередным недозрелым персиком, Арам, взвешивая каждое слово, сообщил:

— Завтра еще кровников примирять будут. Новруз-ами больше не будет бояться мести. Захотят, могут и в свое село вернуться.

Вот это новость! Всем новостям — новость. Шельмец, я варпет, леплю самостоятельно какие ни есть глиняные фигурки, а ты, как маленького, снова обскакал меня, околпачил?

Дав мне порядком пережить свой провал, Арам решил с ходу оглушить меня другой новостью.

— А ты знаешь, кто в Узунларе председателем сельсовета?

Но эта новость для меня была уже не новостью. Я мрачно ответил:

— Знаю. Муса Караев, отец моего кирвы Али.

— Ого! — не преминул поддеть меня Арам. — Варпет, с взрослыми садишься-встаешь, а пищей разных ветрогонов не брезгуешь. Вчера только узунларцы решали, кому быть над ними председателем, а ты уже знаешь. Это делает тебе честь.

Весть о примирении хоть и порадовала меня, но самолюбие все же было задето. «Нет, подумайте только, — горько думал я, идя своей дорогой, — Николай — наш постоялец, живет со мною под одной крышей, а в Узунлар пошел с Арамом. А еще колкости разные разрешает себе. Везет же этому оракулу, ему всегда семь солнц светят!»

*

В середине дня Сурен вваливается в гончарную. У него такое лицо, словно он совершил бог весть какой подвиг.

Оказывается, он подрался с Цолаком. Один на один на левую руку — выражение, принятое среди нгерской ребятни как признак доблести. Правда, все это кончилось не наилучшим образом для Сурена. Его Цолак порядком помял. Лоб в крови, кожа на подбородке рассечена. И все же Сурен рассказывает об этом с удовольствием.

Я мысленно радуюсь: Сурик подрался. На левую руку. Такие драки не забываются!

Но каков Цолак!

Вечером мы встретили Согомона-агу. Он шел с Цолаком. Я ненавижу Согомона-агу, но еще больше Цолака.

Подумать только: он избил нашего Сурика, посмел поднять на него руку! Забыл, что теперь не старые времена.

Согомон-ага, изгибаясь, здоровается с дедом. Он теперь здоровается не иначе как изогнувшись. Дед сухо отвечает. Цолак тоже заискивающе отвешивает поклоны.

Я делаю вид, что не замечаю его. Мне не нужны его приветствия. Согомон-ага, идя рядом с дедом, говорит о своих добродетелях.

Цолак старается завязать разговор со мною. Этот чистенький, ухоженный, откормленный недотепа давно у меня в печенках сидит. Может быть, из-за Асмик? За то, что на вартаваре она назвала его?

Цолак все рассыпается передо мною, но я не отвечаю.

Я слышу, как Согомон-ага елейным голосом тянет:

— В труде счастье, уста. Возьми моего отца. Кто скажет худое о нем?

— Что это, ага, об отце вспомнил, как тот сын шорника? — отвечает дед.

Согомон-ага охает, а дед как ни в чем не бывало продолжает:

— Если бы двери рая были открыты, в рай смог бы войти и мул.

Я не смотрю на деда — и незачем: в его голове ясно звучит нескрываемая насмешка. Цолак говорит мне:

— Если ты сердишься на меня из-за Асмик, то это недоразумение. Нужна она мне как собаке пятая нога.

Полетели к черту все клятвы, какие мы с Васаком давали. «Не трогать Цолака». Я отвешиваю ему пощечину, прежде чем вспоминаю о клятве. Меня покоробил тон, которым он говорит об Асмик. Заодно я мщу и за Сурика. Пусть знает, как поднимать руку на младших!

Цолак выше меня ростом на целую голову. Он может согнуть меня в бараний рог. Но Цолак не такой дурак, чтобы затеять драку с внуком члена сельсовета. Это, видимо, не входит в расчеты его отца.

Хотя Цолак и не думает давать сдачи, Согомон-ага становится между нами.

— Мир! — говорит он, ловя мою руку и руку Цолака. — Режь, уста Оан. Пусть хоть они живут в мире.

— Не проживут, — твердо говорит дед, — подерутся!

Мы свернули в наш двор.

— Видел коробейника? Предлагает мне быка, если я замолвлю за него в сельсовете слово! — говорит дед, пылая гневом. На лице его пятнами горит румянец.

Дед Аракел сделал для нас соху — деревянное дышло с оттопыренными назад отростками, похожими на рога улитки. На них становились ногой, чтобы соха поглубже брала борозду.

Кузнец Кара Герасим за пару кувшинчиков отковал железный башмак вместо лемеха. Чем теперь мы не пахари!

В душе дед радовался, что у нас свой сад, свое хозяйство. Но то, что все в доме проявляли к