И он шумно захохотал.

— Нельзя стать моряком, если носишь очки, — произнес Антон так, словно разговаривал с ребенком.

— Нет, — невозмутимо ответил отец, — коли хочешь провести свою жизнь на борту старой калоши с парусами. А ты станешь настоящим моряком. Пойдешь машинистом на пароход. Там никто тебя про очки не спросит.

И Антон пошел в ученики к Хансу Бальдриану Ульриксену, кузнецу из Оммеля. Он научился отличать большой молот от рихтовального, пробойный от ручного и ковочного. Знал, когда лошади нужны подковы с утолщением, а когда круглые. Обращался с копытным ножом, секачом, надфилем, рашпилем, как прежде с черепом и Альбертовыми сапогами. Его называли «другом лошадей». Он собрал собственный велосипед и каждый вечер проезжал три километра до Марсталя, чтобы ходить в техникум. У него появилась девушка, рыжая, как и он сам. Ее звали Мария, она сама каждую неделю подстригала себе волосы, не хотела, чтобы отросли слишком длинными. Антон увидел, как она дала в нос мальчишке, дразнившему ее из-за цвета волос, и рыцарственно подрулил, дабы объяснить, что она неправильно сжимает кулак. Большой палец надо не внутри оставлять, а держать снаружи.

Мария была девушкой доброй. Она, как и все, дразнила мерзкого Звездного Йенса и кидалась кирпичами в его дверь. Но предварительно оборачивала их в листья ревеня, чтобы не оставить царапин.

Антон совершил открытие. Подковав лошадь, он ощутил тот же странный шум в голове, который был ему знаком по тем моментам, когда он, предводитель Банды Альберта, покидал поле сражения с привычной болью в руках и ногах, кровоподтеками на голове и в других местах, куда попали копьем, стрелой или палкой. Тогда в темных и неизведанных уголках сознания словно наполнялся ветром и, щелкнув, расправлялся парус.

Надев очки, он решил, что больше никогда не испытает чувства восторга, которое давало ему сознание собственной власти над другими. Но теперь власть над людьми сменилась властью над вещами. И восторг при виде того, какую пользу приносит работа его собственных рук, был другим. Он чувствовал себя Творцом.

— Точность — душа механики, а тот, кто овладеет механикой, овладеет много большим, — говорил кузнец, человек начитанный и имевший слабость к философским рассуждениям.

Антон нашел свой курс в жизни и следовал ему.

И вот однажды настала очередь Кнуда Эрика и Вильгельма пройти конфирмацию. Открыв рот, они глядели вверх, на модели кораблей с черными корпусами. Там, под потолком, висело их будущее. Они пели, как и поколения до них, старый псалом морского сословия, как им деликатно объяснял пастор Абильгор, песнь о хрупкой древесине корабля, Божьей силе и их собственной уязвимости.

Кнуд Эрик покосился на Вильгельма. Он-то думал, что друг и рта не раскроет, как, собственно, и на протяжении всей подготовки к конфирмации. Но Вильгельм пел. Не заикался. Он тянул мелодию в такт со всеми, и казалось, что псалом помогает ему пробираться сквозь привычные спотыкания в словах. Сам он как будто и не замечал этого, но Кнуд Эрик все слышал и изменил свое отношение к церковному пению.

Конечно, чуда не произошло. Возвращаясь домой, Вильгельм, как и прежде, заикался.

Мы этого не знали. Не знали, что были последними. Нашим детям не придется стоять в церкви и петь этот псалом, им не суждено взойти на палубу шхуны и отдаться на волю ветра. Они разлетятся по всем уголкам земли, но понесут их не паруса.

Все сейчас происходило в последний раз. В последний раз поднялись паруса. В последний раз наполнилась гавань кораблями, и, поскольку это было в последний раз, все произошло так, как предсказывал Фредерик Исаксен: нам остались лишь самые худшие фрахты, самые негостеприимные побережья, самые опасные моря.

Но мы были молоды. Мы этого не знали. Для нас все случалось в первый раз.

Штурман судна «Актив» не терпел слабости и никогда не бил абы как. А бил он кулаком и по самым чувствительным местам. Однако сам Анкер Пиннеруп не был сильным человеком. Отмеченный ревматизмом и алкоголем дохляк и хулиган без малого пятидесяти лет, он приближался к тому рубежу, когда моряки списываются на берег.

Пиннерупа звали Стариком — это прозвище на корабле обычно достается капитану и является данью уважения его умению и опыту. Но в случае с Пиннерупом оно, напротив, намекало на очевидные признаки подступающей немощи. Из седой бороды вздыбленным носом тонущего в море разрухи и запустения корабля торчал острый, гладко выбритый подбородок — единственное свидетельство того, что Пиннеруп уделял хоть какое-то внимание личной гигиене. Из-под засаленной фуражки виднелась пара прилипших к нечистой коже жирных клоков волос неопределенного цвета. Изо рта, полускрытого бородой, всегда свисала пенковая трубка, сломанная, ее скрепляла пара щепок, перехваченных ликовой ниткой. Матросы за его спиной шептались, что куртка и брюки капитана похожи на лоскутное одеяло: все в разномастных заплатках.

Впервые подав штурману кофе, Кнуд Эрик собрался положить грязные чашку и блюдце в таз с водой, но Пиннеруп зарычал и двинул мальчику в челюсть. Чашка с блюдцем были его личными вещами. Никто не смел к ним прикасаться. И в доказательство заботы о своем имуществе штурман плюнул в чашку и принялся тереть ее грязным большим пальцем.

— Грязнуля, — ругался он, — мерзопакость, щенок, паршивец!

Раз в два дня, когда Пиннеруп нес вахту и должен был с утра будить Кнуда Эрика, он появлялся в кубрике с толстой плеткой. Постояв, собираясь с силами, штурман принимался что было мочи лупить по спящему мальчику. Целился в голову, но узкая нижняя койка мешала прицелиться и ударить как следует. Кнуд Эрик просыпался с первым ударом и скатывался к переборке. Затем перемещался в изножье, где штурман не мог его достать. И все это беззвучно. Нутром чувствовал: стоит поддаться испугу — и потерпишь поражение, от которого трудно будет оправиться.

Впоследствии за пару минут до прихода штурмана стал появляться юнга Улаф, знакомый Кнуду Эрику по Банде Альберта. Улаф трогал его за плечо и шептал:

— Подъем.

Впотьмах Кнуд Эрик придавал подушке и одеялу форму человеческого тела. Штурман лупил как обычно. Обнаружение обмана его подкосило. Рука с плеткой безжизненно повисла, штурмана затрясло.

— Дьявол свидетель, — прошипел он, — однажды ты у меня отведаешь кофель-нагеля!

И, взбежав по трапу, выскочил на палубу.

Если штурман ночью стоял у штурвала, то всегда будил Кнуда Эрика. То кофе надо было сварить, то под проливным дождем карабкаться на мачту, чтобы зарифить парус. Море под мальчиком кипело. Даже в темноте, даже с такой высоты виднелась морская пена. Холодные капли дождя текли по щекам, мешаясь со слезами. Но это не были слезы бессилия или жалости к себе. Он плакал от ярости и упрямства.