Портовый рабочий время от времени на него поглядывал.

— Ты молодец, — произнес он, но слова ободрения плохо сочетались с жалостью во взгляде.

Мужчина он был немолодой, сильно потел, но занимался привычным делом. Вскоре он снова забыл о Кнуде Эрике: работа сдельная, простаивать не годится.

При заминке из трюма раздавался голос Пиннерупа:

— Опять этот чертов мальчишка?

И в Копенгагене экипажу «Актива» пришлось помогать с разгрузкой. Они стояли в канале Фредериксхольм, у высокой гранитной пристани, до верха было далеко. Работа тяжелая — штурман не участвовал. Сидел на комингсе люка и смотрел на Кнуда Эрика, то и дело выпадавшего из ритма. Здесь надо было не просто передавать тяжелую стопку кирпичей дальше по цепочке, но и подкидывать ее вверх, глубоко приседая перед каждым новым броском.

— Ленивая свинья, тряпка половая, штабная сволочь! — произнес Пиннеруп, вынимая поломанную пенковую трубку изо рта и сплевывая на палубу.

Кнуд Эрик даже ухом не повел. Давно привык к такому обращению.

Один из портовых рабочих отложил кирпичи. Подошел к штурману.

— Нам это не нравится, — сказал он, указывая на Кнуда Эрика. — Для мальчишки чересчур. Сменишь его, а он пока отдохнет.

Пиннеруп рассмеялся и надвинул козырек фуражки на лоб:

— А что, ты тут командуешь?

— Нет, — ответил рабочий, — я тут разгружаю. Но может, ты предпочитаешь делать все сам?

И повернулся к товарищам:

— Тут один парень считает, что мы ему не нужны.

Рабочие запрыгнули на причал и уселись. Один из них достал сигарету и, прикурив, передал дальше. На Пиннерупа они не смотрели, а стали переговариваться, беспечно дрыгая ногами.

Кнуд Эрик застыл в растерянности. Он не понимал, что происходило. Рабочие неожиданно встали на его сторону. Они к кораблю отношения не имели, не были знакомы с их внутренней иерархией, с незримой битвой не на жизнь, а на смерть. Казалось, они — сами себе закон, сами себе господа.

— Скоро ли закончится перерыв? — с сарказмом в голосе спросил Пиннеруп.

— Закончится, как только ты вынешь руки из карманов, — ответил один из рабочих под одобрительный хохот остальных.

Пиннеруп съежился. Здесь он был никем.

И Кнуд Эрик внезапно это понял. Перед ним сидел смешной грязный человек в залатанной одежде, со сломанной трубкой в зубах, с выбритым подбородком, торчащим из поросли, более всего напоминающей посеревшую шерсть престарелого орангутанга. Он научился противостоять Пиннерупу, но все же штурман в его восприятии дорастал до масштабов стихии или природного катаклизма. А теперь он увидел его с высоты корабельной мачты, крохотного человечка на палубе. Он смотрел на него глазами портовых рабочих.

Кнуд Эрик вылез на причал, сел рядом с остальными и тоже принялся дрыгать ногами.

Для Пиннерупа это послужило сигналом. Он встал и подошел к Кнуду Эрику. Рабочие настороженно расправили плечи. Один из них щелчком отшвырнул сигарету. Сигарета отлетела к ногам Пиннерупа. Затем мужчина спрыгнул на палубу и встал перед Пиннерупом, лицо которого превратилось в застывшую маску.

— Ну, давайте, чего ждем? — произнес он, поднимая с палубы связку кирпичей.

Рабочие переглянулись и подмигнули друг другу. Один из них хлопнул Кнуда Эрика по плечу и угостил сигаретой. Затем они заняли свои места, и работа закипела.

Кнуд Эрик остался сидеть на краю причала. Первая сигарета в его жизни. Он вдохнул и не закашлялся. Посмотрел на руку, сжимающую сигарету. На каждом пальце — продолговатая болезненная язва. Их называют морской проказой. Нежные участки кожи между пальцами трескались из-за соприкосновения с соленой водой и жесткими канатами.

— А ты поссы на них, — говорил Боутроп. — Дезинфицирует. А потом обмотай шерстью. Чтобы стянуть края трещин.

Солнце припекало лицо, и Кнуд Эрик внезапно испытал блаженство.

* * *

По его возвращении мать спросила про ручку. Она подарила ему авторучку на конфирмацию, чтобы он писал ей письма.

— Непохоже, чтобы она тебя очень вдохновила, — сказала Клара.

Еще она подарила ему подушку, одеяло, перину, к которым прилагалось белье, и восемьдесят пять крон. Сапоги на деревянной подошве обошлись в сорок пять, но зато до конца жизни хватит, как сказал сапожник. Непромокаемую одежду он купил в лавке Лосе на Хаунегаде, там же приобрел складной нож с костяной ручкой. Матрас из водорослей стоил две кроны, был приобретен и зеленый рундук с плоской крышкой. Комплект рабочей одежды состоял из шерстяной фуфайки и молескиновых брюк. Теперь Кнуд Эрик был полностью экипирован, а восемьдесят пять крон потрачены до последнего эре.

За пятнадцать месяцев отсутствия он написал матери два письма-близнеца: «Дорогая мама, у меня все хорошо».

Сначала он не мог писать, потому что сомневался, правильный ли сделал выбор. Написать — означало признать ее правоту: да, жизнь моряка жестока и убога. А потом, победив сомнения, снова не мог писать, ведь этим он показал бы, что его решение окончательное: он хочет быть моряком.

В письмах он таился. Между «дорогая мама» в начале и «целую» в конце не было ничего, кроме молчания.

Она видела, что он вырос. Но видела и другое. С каждым сантиметром своего роста он от нее удалялся. Словно возрастал в упрямстве и непослушании. Черты отца ярче проступили в его лице. Он унаследовал его светлые вьющиеся волосы и твердый подбородок. Но карие глаза были материнскими, и когда она незаметно его рассматривала, то чувствовала: в нем все еще есть и частица матери. И если он человек разумный, то рано или поздно устанет от жизни моряка.

Давить на него было бесполезно. Вместо этого она все те месяцы, что он провел дома в ожидании места, кормила его любимыми блюдами. Между ними внезапно возникла теплота, и она понимала, что он неверно ее истолковывает. Он думал, мать наконец-то приняла его выбор. Показал ей шрамы от нарывов и волдырей и рассказал о мерзком Пиннерупе. Так, с гордостью, он демонстрировал ей новоприобретенный статус опытного моряка.

— Надеюсь, это тебя хоть чему-то научит!

Голос был резким. Она страшно рассердилась, увидев, что с ним сделало море. Язык опередил мысли. В собственном голосе она услышала отчаяние.

Кнуд Эрик молча на нее посмотрел. Замкнулся. В его взгляде она прочитала: ты ничего не понимаешь.

Да, она ничего не понимала. И ощущала свое бессилие. Ненадолго возникшее в их отношениях тепло исчезло. Они снова отдалились и совместные трапезы проводили в молчании. Ее красавцу-сыну от нее достались одни лишь глаза.

Той осенью Клара купила у вдов все пять наших пароходов: «Единство», «Энергию», «Будущее», «Цель» и «Динамику».

Покупка стала для нас неожиданностью. В этом поступке была решительность, воля, а главное, мы и не предполагали, что она обладает таким капиталом. Насколько он велик, мы не знали, но, судя по всему, речь шла о нескольких миллионах. Долгое время мы только об этом и судачили. Внезапно фигуру Клары окутал ореол таинственности. Мы поняли: она что-то замышляет. Но не знали, что именно.