В начале первого похода он, бывало, плакал, уткнувшись головой в койку, плакал о своем погибшем отце, об отвернувшейся от него матери, в холодном отношении которой винил себя, о смутном чувстве несоответствия, неуверенный в том, что его решение стать моряком, обернувшееся сейчас против него, было правильным. Но он не мог пойти на попятную. Это значило потерпеть поражение — такого он и в мыслях не допускал.

Штурман использовал против него потребность во сне. Бывало, мальчик сутками не спал. На него беспрерывно орали, днем, ночью, среди рокота волн, и ему приходилось карабкаться по вантам в одних подштанниках. Он и раньше слышал от товарищей, каково на корабле приходится младшему. Брамсели на высоте двадцати пяти метров — вот рабочее место новичка. Матросы туда не поднимаются. Именно тебя посылают на грот-мачту, чтобы убрать трюмсели, балансируя на футропе, держась одной рукой за подборы, другой — хватая парус, — учился ты этому или нет, кружится у тебя голова или нет, или же ты просто уродился неуклюжим дурачиной на свою погибель. Вперед, вверх, — может, повезет и сумеешь спуститься.

Игры на мачтах кораблей в гавани Марсталя были своего рода начальной школой, но тут, черт подери, под тобой кипит море и ветер завывает. И все как само собой разумеющееся воспринимают то, что ты спустишься в добром здравии. Никто вроде и не замечает, что по палубе расхаживает свидетельство милости Божьей.

Он висел в облаках, под ним — палуба с овчинку, и страшно было, как никогда в жизни, и такая скованность судорожная во всем теле, что, кажется, пальцы сейчас сами разожмутся, только бы избавиться от невыносимого напряжения. Такой это был ужас, что он закричал. Но никто его не услышал, и этот вопль в пустоту спас его, вернул жизнь в тело, придал силу рукам и спокойствие кружащейся голове, и он смог спуститься.

Для Кнуда Эрика суровые законы корабля воплотились в фигуре штурмана. Через него мальчику открылась природа моря. Пиннеруп был во всем ему подобен: опасный и кровожадный. Не устоишь — пойдешь ко дну. Кнуд Эрик перестал переживать из-за несправедливости. Перестал воспринимать удары и грубую ругань как нападки. И вместо этого отдался дотоле неизвестному чувству. Он ненавидел штурмана. Ненавидел корабль. Ненавидел море. Ненависть помогала ему удержаться на ногах, когда он балансировал впотьмах с кофейником на кренящейся палубе и на руки неожиданно выплескивалась обжигающая жидкость. Ненависть помогала вынести боль от волдырей на шее и запястьях, где вечно терла мокрая шерсть, и кожа реагировала, расцветая большими водянистыми пузырями. Ненависть помогала беззвучно терпеть, когда штурман хватал его за шиворот или скручивал кожу на запястье там, где находились самые болезненные, созревшие волдыри.

Ненависть стала для него школой жизни и школой мастерства.

Тяжело было становиться мужчиной. Но он хотел этого. Он делал себя упрямым, глупым и твердым. Голова, все тело были как свайный молот. Он понимал, что войдет в жизнь, только если сам пробьет в нее дверь.

Шкипером на «Активе» был Ханс Боутроп с Сёндергаде. Круглый и добродушный мужчина, значительный обхват талии которого никак нельзя было отнести на счет такой популярной на марстальских кораблях поваренной книги, на первой странице которой большими буквами было напечатано слово «бережливость». Он научил Кнуда Эрика готовить похлебку, утверждая, что по способу приготовления она схожа со свиной, с той лишь разницей, что в состав его похлебки свинина не входила. Единственным источником вкуса было обильное количество коричневого сахара и уксуса, которые опрокидывались в кипящую воду вместе с несколько меньшим количеством сухарей.

Во время стоянки в гавани по воскресеньям полагалось тушеное мясо, для приготовления которого предназначалась специальная кастрюля с деревянной крышкой, почерневшей от старости. В отношении этого «лакомства» действовал единый для всех мясных блюд закон: время приготовления — неизбежные три часа.

Изредка бывал десерт. Пудинг, застывший в кофейных чашках и затем разложенный по тарелкам маленькими дрожащими куполами, порциями размером едва ли с пригоршню. Экипаж называл их «грудками монашек». Жилистое консервированное мясо из Аргентины они называли «канатной пряжей», солонину — «индейской задницей», салями же именовали не иначе как «Роскилльским шоссе».

Часто его укачивало от запаха стряпни, стоявшего в затхлом воздухе камбуза, тогда он открывал дверь и блевал прямо на палубу. В плохую погоду ее почти постоянно омывало волнами, и никто не замечал отторгнутых его организмом остатков пищи. Но в остальное время он с аппетитом поглощал еду собственного приготовления, удивляясь деяниям рук своих.

Кубрик, располагавшийся на носу, был таким крошечным, что вдвоем там едва можно было одеться. Под палубой хранился уголь для камбузной печи, а за трапом стоял ящик с картошкой, и, когда содержимое ящика начинало гнить, от него исходил пронзительный запах забродившего навоза. От цепного ящика тоже шел странный аромат, причиной которого была присохшая грязь с водорослями, зацепившимися за цепь во время поднятия якоря и оставшимися висеть и после того, как по ним разок прошлись метлой.

Зато от швартового каната шел добрый крепкий аромат дегтя.

Экипаж справлял нужду в бочку из-под пива с отпиленным верхом. Край бочки был окантован грубым железом, оставлявшим царапины на ягодицах. В штормовую погоду, когда палубу заливало водой, мальчик, случалось, падал вместе с бочкой. В хорошую — карабкался на бушприт и облегчался в пенные волны. Похоже было на унитаз со спуском, какой имелся у них дома, на Принсегаде.

Пресная вода предназначалась только для питья, так что о купании приходилось забыть. Палуба и то была чище. Раз в неделю они с юнгой, стоя на коленях, скребли ее «марстальской содой» — водили кирпичом по хрустящей подушке из влажного песка.

Отец Вильгельма на прощание подарил ему два куска кожи со шнурами.

— Для рук, — сказал он, как всегда лаконично.

Подробного объяснения не последовало.

Только когда в Эгерсунне на борт «Актива» погрузили кирпич для отправки в Копенгаген, до Кнуда Эрика дошел смысл этого подарка. Пиннеруп показал. Он привязал куски кожи к его рукам и подбодрил затрещиной.

А ведь заботится, подумал Кнуд Эрик.

Кирпичи передавали с причала, затем по цепочке в трюм, где штурман передавал их укладчикам. Они так и летали по воздуху, не по одному, а уложенные по четыре штуки. Связка весом десять-пятнадцать килограммов приземлилась в протянутые руки Кнуда Эрика, едва не сбив его с ног. Если б не кожаные нашлепки, руки бы ободрал до мяса.

За заботой штурмана крылась корысть: на что годится кок без рук?

Кнуд Эрик постоял, пытаясь отдышаться, и, шатаясь, сделал пару шагов в сторону портового рабочего, следующего в цепочке.

— Так не пойдет, приятель, — сказал рабочий, — не останавливайся, нельзя, передавать надо сразу, иначе руки отвалятся.

И он показал Кнуду Эрику, как разворачиваться, чтобы сразу перекинуть кирпичи дальше. В следующий раз Кнуд Эрик справился, хотя ощущение было такое, будто плечи вышли из суставов. Руки и ноги налились свинцом, он задыхался, но не сдавался, призвав на помощь все свое упрямство и злость, ярость, о существовании которой в себе и не подозревал. Эта сила шла не от слабых мальчишеских мускулов, бог весть где она гнездилась, скрывалась все эти годы.