Колчак подошел к столу и потушил все еще горевшую лампу.

— Понимаю, ваше превосходительство…

Лебедев смотрел на Колчака с пытливой настороженностью, словно боялся упустить в выражении лица или в жесте адмирала что-то такое, что позволило бы ему — начальнику штаба — догадаться, чего хочет, но о чем умалчивает адмирал и как ему следует поступить с вернувшимися в тюрьму.

— Займитесь этим делом сами, — сказал Колчак. — Проверьте состав военно-полевого суда, проинструктируйте… Ни один человек, причастный к мятежу, не должен уйти от наказания.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — сказал Лебедев.

В тоне голоса, которым произнес генерал эту фразу, слышалось повиновение дисциплинированного человека, готового каждую минуту исполнить волю своего начальника, но в то же время зазвучали и самодовольные нотки, очевидно, порожденные сознанием того, что ему, именно ему — генералу Лебедеву — поручает верховный правитель очень большое и важное дело, с которым другие, конечно, не могли бы справиться.

Колчак некоторое время молча смотрел в помутневшее окно и вдруг спросил:

— А вы информировали мистера Гарриса о ходе подавления восстания?

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Почему же?

— Не успел, ваше превосходительство. Я только что получил надежные сведения…

— Сейчас же поезжайте, поезжайте прямо от меня, — вдруг заторопившись, сказал Колчак. — Лично доложите… Сообщите, — поправился он. — Сообщите, что на фронте все развивается согласно нашим планам… Большевикам не удалось сорвать наше наступление. Восстание подавлено, и мятежники уничтожены, пока двести пятьдесят человек, но будут уничтожены все…

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — сказал Лебедев.

— Сейчас же поезжайте… Передайте мистеру Гаррису, что я сам не выезжаю из-за болезни… — Не глядя на Лебедева, адмирал протянул ему руку и, еще не дождавшись, пока тот выйдет из кабинета, опять отвернулся к окну.

Теперь, когда миновала всякая опасность, Колчак был даже доволен случившимся. Прежде скрытые враги обнаружили себя, и он мог уничтожить их. Они разоблачили себя и ничем не повредили ему — верховному правителю. Двадцать убитых казаков была очень дешевая плата за двести пятьдесят опасных большевиков-повстанцев.

«Их восстание даже помогло мне, — думал Колчак. — Я сумел подавить его решительно и быстро. Это поднимет мой престиж… Сейчас Лебедев доложит мистеру Гаррису, Гаррис сообщит в Вашингтон… Куломзино окружено… Военно-полевой суд действует… Тюрьма разбежалась… Это хорошо, что они ушли из тюрьмы, теперь с ними нечего церемониться… Город на осадном положении, и военно-полевой суд действует… На подавление мятежа посланы добровольцы казаки атамана Красильникова… Лебедев прекрасно понял, что нужно делать… Лебедев и Красильников — на них можно положиться…»

Сейчас, оставшись один в своем кабинете, наедине с самим собой, Колчак дал волю своей ненависти и строил планы мщения всем своим врагам. А врагов было много: весь непокорный народ и большевики, поднявшие народ на борьбу, — партизаны в деревне, рабочие в городах. И с каждым днем этих врагов становилось все больше и больше. Он их боялся. И чем сильнее боялся, тем сильней ненавидел. Он не отличал своих политических противников от личных врагов — все в его сознании были его личными врагами и всех он ненавидел с одинаковой силой и со страстным желанием отмщения. Он хотел их гибели, сколько бы их ни было, и не только гибели, нет… В оскорбленном тщеславии он хотел их мучений.

Занятый своими мыслями о мщении, Колчак смотрел в окно за Иртыш, в ту сторону, где было окруженное казаками Куломзино.

Там белым дымом клубился густой, непроницаемый для глаз туман.

Погода все больше хмурилась. Начинало снежить. Гонимые ветром крупные снежинки сливались в косые нити, затягивая все сплошной завесой. Неразличимы становились и Иртыш, и его берега, и расстилающаяся за ним равнина — все сливалось в частом мелькании белых тяжелых хлопьев.

Британский часовой у подъезда стоял неподвижным белым истуканом.

9

Василий Нагих поселился в домике каторжной вдовы.

Остатки денег, данных ему теткой Марфой в ночь отъезда из Ершова, и деньги, вырученные от продажи лодки на Стрелке, он отдал старой Василисе и просил прохарчить его неделю-другую, пока он не оглядится в новом городе и не найдет себе какую-нибудь работу.

Василиса взяла деньги молча, не считая, и даже не обусловила срока, на который принимает Василия к себе квартирантом.

Затянувшееся осеннее ненастье сменилось снегопадом. Снег повалил с того самого утра, когда Нагих после тревожной ночи, проведенной около заводской площади, простился с Натальей, взяв с нее слово, что она, как только разузнает что-нибудь о брате, сейчас же снова придет в домик Василисы Петровны.

Однако миновало три дня, а Наталья все не появлялась. Это начинало беспокоить Василия. Он старался как можно реже отлучаться из дома, то и дело подходил к окну и нетерпеливо поглядывал в кривой переулок, затянутый частой сетью падающего снега.

Словно наверстывая время, упущенное за долгую осень, снег валил такими большими и пушистыми хлопьями, а серые облака так низко спустились к кровлям домов, что Василисе, занятой шитьем, еще задолго до сумерек пришлось зажечь лампу.

Василиса сидела у своего рабочего трехногого столика, склонившись над сметанной рубахой, и, делая шов, неторопливым размеренным движением руки пронизывала иглой суровый холст.

Привыкнув к одиночеству, старая Василиса, казалось, даже не замечала своего квартиранта и не только не говорила с ним, но и не глядела на него. Она безмолвно часами сидела за работой, и в неярком зимнем свете лицо ее, испещренное коричневыми следами морщин, казалось темным, губы были плотно сжаты, а веки опущены, будто она дремала, не выпуская иглы, и в полусне продолжала шить.

Нагих подошел к окну и стал глядеть в переулок — там лежал путь к дому Натальи.

Снег все падал и падал. Он покрыл улицу сплошь и сделал неприметными даже глубокие