колеи на бугристой дороге, опушил заборы и ветви деревьев. Все кругом стало рыхлым, белым и безмолвным. Рокот завода и тот теперь доносился тише, будто и он был приглушен тяжелым и плотным слоем снега.

Настроение у Нагих было скверное и тревожное. За три дня, проведенных в Екатеринбурге, за три дня разведки и в городе и в поселке, он не нашел ни работы, ни людей, которые бы помогли ему найти ее.

Он успел побывать везде: и у заводских ворот, во время обеденных перерывов, и на вокзалах, и в поселковой лавке, и в чайной, и просто побродить по улицам, останавливаясь в длинных очередях за мукой или картошкой, чтобы послушать, о чем говорили люди. Он побывал даже на бирже труда и потолкался среди ожидающих работы.

Он жадно прислушивался к тому, о чем говорили люди, вглядывался в их лица, стараясь понять, кто они, и сам осторожно начинал разговор о заводе или о возможности подыскать какую-нибудь работу.

И везде он видел лица, отмеченные обшей печатью нищеты и озабоченности, везде слышал одни и те же разговоры о дороговизне, о надвигающейся зиме, которую «кто его знает, удастся ли пережить».

Женщины жаловались на растущие цены, мужчины — на упавший заработок. На всех заводах, которые снова перешли в руки старых хозяев — горнопромышленников, понизили тарифные ставки и поденщину заменили сдельщиной. Заработок рабочего сократился втрое, а цены втрое поднялись. Вся торговля перешла в руки купцов-спекулянтов, и кооперативы пустовали.

— Оно бы сдельщина и ничего, коли бы нормы пониже да ставки повыше, — говорил Василию старый рабочий листопрокатчик, разговорившийся с ним на бирже труда. — К тому же простои — то топлива нет, то железная дорога сырья не предоставила… Простои никто не оплачивает, они в сдельщину не входят. Вот и маемся. Четверть нормы не выработаешь, а день проканителился. К тому же подсобники. Набрали малолеток да женщин — платить им дешевле. Четыре целковых платят за полный рабочий день — как раз на три фунта хлеба без приварка, а у каждого семья. С таких харчей их к девятому часу работы самих на ногах качает, хоть под руки води…

— Почему же не протестуете? — осторожно спросил Василий.

— Пробовали. Забастовку было затеяли, да военные власти вмешались, известно, с хозяевами у них одна рука. Объявили завод на военном положении — восьмерых арестовали, а секретаря нашего союза металлистов повесили… Будто за агитацию…

— А вы что? Рабочие-то что? — насторожившись спросил Василий.

— Что? — листопрокатчик подозрительно взглянул на него из-под опущенных бровей и, одумавшись, сказал: — А ничего… Ну, пойду я. Стой не стой, однако сегодня ничего не выстоишь…

Он быстро пошел к выходу, стараясь затеряться в толпе, но в дверях обернулся и украдкой посмотрел, не идет ли Василий за ним следом.

«Остерегается», — подумал тогда Нагих и остался на месте.

«Нет, так по городу ходить, много не выходишь, — думал теперь он. — Так на своих скоро не натакаешься. Если бы Пашка был на свободе… На работу бы поступить, на завод, с людьми познакомиться, приглядеться… Есть же на заводах наши, неправда, есть… Но как их найти?»

Ему захотелось поговорить с Василисой, расспросить, не узнала ли она чего нового о Павле Берестневе, не знает ли на заводе кого-нибудь из надежных людей.

Он негромко кашлянул в руку и сказал:

— Так они и жили, что ни день, все хуже…

Старая Василиса промолчала и даже не подняла головы.

«Молчит, — подумал Василий. — Может быть, тоже остерегается?..»

Он снова повернулся к окну.

Начинало смеркаться. Улица потонула в снегу и полумраке. Неразличимы стали даже ближние дома.

— Если всю ночь так валить будет, утром ваш поселок откапывать придется, — сказал Василий и отошел от окна. — Совсем занесет.

— Не занесет, — сказала Василиса, не поднимая от шитья головы. — Маленько разве снаружи дверь поприпрет, а занести куда там… Не бывало у нас еще такого, чтобы дома снегом заносило.

— Мало ли чего не бывает, а вдруг случится, — сказал Нагих. — Случается…

Василиса вздохнула и, отложив шитье, стала вдевать в иглу новую нить. Она протянула руки к самому стеклу лампы, откинула назад голову, чтобы не утерять троящийся вблизи тонкий, как паутина, кончик нитки и долго не могла продеть нитку в игольное ушко.

— Снег не брани — к добру он, — сказала она, наконец продев нить в ушко и жмуря уставшие глаза. — Не сегодня-завтра мороз ударит, а земля голая. Чего народ исть будет, когда хлебушко вымерзнет? Нечего ему исть будет…

— Густо падает, — сказал Василий, снова возвращаясь к окну. — Наверное, и могилу на площади замело… Неприметна, должно быть, могила теперь.

— Неприметна, — сказала старая Василиса и опять склонилась над шитьем.

— А вы на завод сегодня ходили? — помолчав, спросил Василий.

— К чему я на завод пойду, делать мне там нечего.

— Да нет, я про бревна спрашивал. У бревен-то были?

— Была, — нехотя сказала Василиса и украдкой взглянула на Нагих.

— Что народ говорит?

— Молчит народ.

— Молчит?

— А к чему языком-то болтать, к себе беду подманивать? От пустых слов толку мало…

— И о братской могиле ничего не говорили? — спросил Нагих.

— Чего о ней теперь говорить, нет ее больше. — Василиса отложила шитье и убавила разгоревшееся пламя лампы. — Время к ужину подходит, — сказала она и поднялась с табуретки, чтобы идти на кухню.

Василию показалось, что она уходит нарочно, чтобы избежать его расспросов.

— И про людей, что могилу раскапывали, ничего не говорили? — настойчиво спросил он.

Василиса обернулась в дверях, пристально посмотрела на Василия и сказала:

— Убили их.