дело здесь, в средних областях Рудных топей! Пока еще зеленеет камыш, над зарослями поднимаются коричневые, словно бархатные, кочанчики-початки рогоза, еще немного, и полетит из них желтоватый пух. В ее старой горнице до сих пор стоят в высоком заговоренном кувшине собранные два года назад зеленые стебли с темно-коричневыми верхушками. Ничего-то в девичьей светелке не изменилось: все так же лежат на полках свитки с записями старинных заговоров и стоят книги в кожаных переплетах. На столе – резной деревянный стаканчик с перьями да кистями и стопка старых детских рисунков. Даже лук самодельный, который она смастерила в десять лет, так и висит на стене рядом с вышитой картиной. На застланной узорчатым покрывалом кровати манит покоем груда подушек, в изголовье – книга, которую она читала перед встречей с Желаном…

Интересно, почему матушка ничего не меняет? Может, заходит иногда повздыхать, поскучать? Или Первуне уже все равно, что там творится, и в светелку никто не заглядывает, только служки по привычке пыль смахивают?

Год назад Василиса определила бы точно, а теперь душа болотной владычицы – потемки. В прежние времена, после такого долгого отсутствия, мать бы наглядеться на нее не могла, усадила бы за стол, самолично угощала любимыми лакомствами. Говорили бы допоздна, сплетнями да новостями делились. А нынче чмокнула небрежно в щеку, проводила в горницу, выслушала про беду с Желаном, поругала малость – и все.

Вот чем плоха задумка дать мужу волшебную рубаху? Ведь как ощутит себя Желанушка богатырем истинным, почувствует себя ровней жене-чародейке, так и перестанет кручиниться, опять будет веселым да нежным. Отчего же и друг, и мать думают, что не справится он с силой нахлынувшей? Радей говорит, мол, Желан кинется удаль молодецкую показывать да и наделает дел. Первуна и вовсе мнит зятя несмышленышем, не оценившим доставшуюся ему жену.

– Видели очи, что покупали, – бросила она в раздражении. – Теперь терпи, сама себе муженька выбрала…

Не выбирала Василиса ничего – судьба их свела, да не спорить же с матерью. И нет, не такой Желан, не испортит его кусок волшебной сермяги… Или все же испортит? Василиса едва не застонала от беспомощности. Эх, кабы знать наперед да предвидеть все последствия наших поступков! Увы, не ведунья она, в будущее заглянуть не способна.

Мать тоже не ведунья, хоть и столь сильна в волшбе, что дочке до ее мастерства еще учиться и учиться. Василиса никогда не хотела тягаться с матерью в чародейском искусстве, это Первуна поблажек ей не давала, бросая вызов за вызовом – даже самые суровые наставники-воеводы вряд ли так своих ратников натаскивают. Будто готовила ее к чему-то. К чему? К замужеству и самостоятельной жизни? Действительно, дорожки родителей и детей рано или поздно расходятся. Может, потому Первуна так рьяно и обучала дочку? Чтобы не пропала на чужой, враждебной стороне? Или, наоборот, надеялась, что Василиса всегда рядом будет, и станут они Рудными топями вместе править? А вдруг обиду затаила на упрыгавшую из родного болота лягушку?.. Не понять.

Всякое в жизни бывает, но нет одной судьбы на всех. И люди все разные, и заботы их. Кому-то везет, поговорить есть с кем, совета или помощи попросить. Добрые друзья всегда на выручку придут… Только не у кого Василисе совета спрашивать, мало кому печали да тревоги лягушачьи знакомы и понятны.

Мало у кого родная мать, сильная и добрая чародейка, медленно, но верно превращается в истинную ягу.

Платить приходится за все, а уж за волшбу яг… Первуна об этом не раз говорила, только Василиса по малолетству не понимала. Сейчас-то ясно стало: мать изменилась чудовищно. Где та веселая, молодая красавица, с которой можно было подурачиться, посмеяться, посидеть, обнявшись, укрывшись одним платком? Ведь были когда-то прогулки на заросший ромашками луг и вечерние посиделки у теплой печурки, пусть и нечасто такие минутки выпадали: слишком много дел было у хозяйки Виров-града, грозной Матушки Юги́…

За последние несколько лет Первуна-Юга даже внешне преобразилась. Лицо – уже почти безносое, кожа – бледная, будто растянутая, разлет поредевших бровей – выше, один глаз стал еще зеленее, даже светится немного, зато левый потускнел и начал мутнеть, будто бельмом затягиваться. Вместо легкой походки – тяжелая поступь костяной ноги. Страшно…

Но больше всего пугала не внешность матушки. Приводила в ужас волшба, ею источаемая, – чужая, незнакомая и отталкивающая. Став полноценной чародейкой, пыталась Василиса в ней разобраться и не смогла. Сил и ума хватало лишь некоторыми заклятиями и зачарованными предметами пользоваться, а вот понять, докопаться до сути – нет, не выходило. Магия яг – не черная, не от Тьмы, но непонятная, не связанная с Белосветьем, поначалу незаметная, но с каждым годом усиливающаяся, подминающая, создающая из человека истинную ягу.

На глаза невольно навернулись слезы. Мама, мамочка, что же ты с собой делаешь? Ведь ты не яга, ты из этого мира, ты ему принадлежишь! Зачем с чужачками страшными связалась? Можно ли платить столь непомерную цену за могущество и знание, менять на них свою суть человеческую? Однажды Василиса не выдержала, спросила напрямик, но Первуна лишь отмахнулась, мол, так надо было – и весь сказ. А как же счастье, как любовь, наконец?!

Впрочем, что мать может знать о мужской любви? У нее ведь на памяти Василисы никогда никого не было, а об отце спросишь, лишь губы поджимает, говорит, что есть вещи поважнее. Видать, не познала она настоящего женского счастья. Щеки царевны зарделись. Негоже такое о матери думать, да только не идут из головы ее сухие, как прошлогодняя листва, слова о бренности земной радости и ненужности любовных утех.

Василиса вздохнула. Эх, неужели не получится невеселые мысли прогнать, так и придется с ними всю дорогу шагать? Ведь такая красота кругом, но в одиночестве толком не порадуешься, а на сердце будто валун давит…

* * *

От горьких дум избавиться все же удалось – отвлекла непонятная, но шумная возня в зарослях камыша. Хрип какой-то, хлопанье крыльев, сдавленный писк. Заинтересовавшись, Василиса осторожно раздвинула высокие стебли… и опешила. Сколько ни жила на болоте, такого не видела – огромный аист отчаянно бил крыльями и дергал головой, пытаясь избавиться от сплетенной из тонкой лозы удавки на шее. Удавку держало в лапках-ручках странное существо. Голова создания почти полностью исчезла в глотке птицы, ножки, обутые в лапотки, отчаянно молотили и воздух, и разинутый красный клюв, в котором ворочалось тельце добычи. Зато руки с лозовой оплеткой все туже и туже сдавливали грязно-белую птичью шею. Казалось, у аиста