как будто далекое воспоминание чего-то небывалого, но страшно похожего на настоящую минуту. Кажется, что все это когда-то было так, именно так, во всех подробностях.

И вот, в эту минуту – я ясно почувствовала, – что где-то давно я все это видела.

Этот сад, залитый луной, эту старую каменную стену, колокольню готической церкви, куртины роз перед фасадом старинного бюргерского домика.

Это ощущение было так сильно, что как бы замедлило шаги надвигавшегося счастья.

– Где это я видела? – почти вслух спросила я себя.

В эту минуту из тени деревьев на яркий лунный свет вышли Надя и Ленц. Они, как и мы, шли под руку.

Ярко освещала луна его стройную фигуру, слегка склоненную в сторону его дамы, белое платье Нади и ее длинные белокурые косы, колыхающиеся на этом белом платье.

– Где? Где я это видела?

Вспомнить, вспомнить скорей!

– Варя, милая, – слышу я ласковый голос, – отчего ты молчишь?

О позволь, ангел мой,

На тебя наглядеться… —

вдруг запели Надя и Ленц.

Я сразу вспомнила!

Второй акт Фауста! Да, да – декорация сада – Надя и Ленц – Фауст и Маргарита.

А он? а я? – Марта и Мефистофель.

Мефистофель, объясняющийся в любви Марте, чтобы отвлечь ее внимание и дать возможность тем двум спеть свой любовный дуэт!

Красотка перезрела, —

говорит Мефистофель, подмигнув публике.

Какой-то панический ужас напал на меня – я круто повернулась и бросилась бежать к дому.

– Варя, Варвара Михайловна! – услышала я за собою голос, – умоляю вас, одну минуту…

Но я не останавливалась – я бежала прочь, и мне казалось – Какой-то насмешливый хохот стоял кругом меня.

Хохотали деревья, цветы, хохотал лунный свет, сама луна, песок дорожки хохотал под моими ногами, а там, в глубине сада, корчился от смеха он, Мефистофель, издеваясь над глупой Мартой!

Вбежав в свою комнату, я заперла дверь, упала на постель и от горя и стыда зарыла голову в подушки.

Какую глупую, смешную роль я играла.

Что говорили эти два человека, оставшись наедине?

– Ты сегодня будь понежней со старой девой, чтобы она нам не мешала, – наверное говорил Ленц.

– О-о-х, Ваня! Хорошо тебе петь дуэты с прелестной девушкой, а каково мне возиться с этой сентиментальной дурой! – отвечал, наверно, Порхов.

Я закусила руку зубами.

Не хочу плакать, нет, нет – надо смеяться, смеяться и… я заплакала и засмеялась вместе.

На другой день я уехала рано утром, объяснив свой отъезд телеграммой о смерти тетки, которая умерла уже года три тому назад.

Моя любовь к Порхову обратилась в жгучую ненависть, и когда через неделю после моего возвращения, придя с урока, я нашла у себя на столе его визитную карточку, я злобно стиснула зубы и строго сказала прислуге: – «Скажи этому господину, когда он придет в другой раз, что для него меня никогда нет дома».

Прошло с тех пор лет десять.

Много воды утекло, много изменилось. Бабушка умерла. Надя давно замужем.

Не изменилась только моя жизнь: так же шла она серенькая, однообразная, скудная, – даже, пожалуй, скуднее и однообразнее, потому что «домашние обеды» и меблированные комнаты вздорожали, уроки подешевели, и пришлось их давать больше, урывая время даже у чтения, – где тут читать, когда приходишь такая усталая, что хочется только есть и спать.

Жить, чтобы давать уроки, и давать уроки, чтобы жить.

У других бывают хоть какие-нибудь воспоминания о прошлом.

Пускай теперь в пути темно и вязко,

Но ты весной бродил по мураве.

А у меня? Единственное яркое в моей жизни я не могу вспоминать. И через столько лет лицо мое еще заливается краской стыда.

Однажды, возвращаясь с урока, я села в трамвай.

Дождь хлестал в окна, было сыро, холодно, неуютно. Страшно усталая, без дум в голове, сидела я, сложив руки на ручке мокрого зонтика.

– Варвара Михайловна! Да неужели вы меня не узнаете, а я вас сразу узнал!

Я всмотрелась в лицо моего визави и с большим трудом узнала его. Это был Ленц.

Меня передернуло – эта встреча была мне очень неприятна, и я довольно сухо отвечала на его вопросы.

– А как поживает веселая барышня с длинными косами? Как ее звали-то? Катя или Надя? – спросил Ленц.

– Надя замужем.

– За Нерадовым?

– А вы откуда знаете?

– Боже мой, да ведь я был ее поверенным, сдавал и получал письма к этому Нерадову. Это была тайна! Бабушка так артачилась. Ну рад, очень рад, что любящие сердца соединились наконец.

– А я думала, что вы ее избранник, – насмешливо сказала я. – Вы тогда с нею не расставались.

– Эх, Варвара Михайловна, да это же была стратегия, меня Порхов всегда умолял увести Наденьку подальше, «занять», чтобы остаться с вами наедине: я был не прочь, но когда узнал, что она любит этого Нерадова – знаете, как-то интерес флирта пропал, а Порхов по вас тогда с ума сходил, отчего…

– До свиданья, – поспешно встала я, – мне здесь выходить.

Трамвай остановился, и я вышла.

Вышла я под мелкий осенний дождь, в сумерки серенького осеннего дня…

Смешно? Вы, наверно, смеетесь надо мной?

День и ночь

Die Nacht ist tief, und tiefer

als der Tag gedacht…[51]

– Послушайте, голубчик, не можете ли вы мне помочь?

Яков Семенович опускает лейку и с удивлением смотрит, щурясь от солнца, туда, в конец огорода, где на шоссе за плетнем стоит молодая женщина, окликнувшая его.

Он слегка смущается – у него такой растрепанный вид!

Одет он в русскую рубаху, без шляпы, и вдобавок на нем большой синий передник его матери.

Он старается пригладить рукой свои светлые вьющиеся волосы, и его лицо, красивое, обрамленное молодой бородкой, покрасневшее от усиленного копанья в огороде, еще больше краснеет.

Она, очевидно, принимает его за садовника, потому что еще громче кричит:

– Да помогите же мне! Я вам дам на чай!

Оно в большом нетерпении, и ее маленькая ножка в изящном желтом ботинке нервно постукивает по земле.

– Сейчас! Что случилось? – наконец откликается он.

– Да подойдите же сюда, – не могу я кричать за версту! – еще нетерпеливее кричит она.

Нерешительно приблизившись к плетню, он смущенно повторяет:

– Что ж с вами случилось?

– Ах, да не со мной! Тут недалеко… на шоссе сломалось кресло больного. Ну, знаете, такое кресло на колесах! Да пошевелитесь же вы, ради бога! Что вы