фокусник, который ходит на голове и вот-вот станет на ноги и перестроится. Если бы дело обстояло только так, то и тогда мы, коммунисты, должны были бы заявить: Институт русской литературы не испанский цирк и пусть от нас уберут тореадора Гуковского. Но дело не в этих невинных штучках, а дело в том, что это самое трюкачество, сделанное на потеху простачков, выполняет ту же функцию, чтобы скрывать более глубокую, вредную, космополитическую, формалистическую сущность писаний Гуковского. Можно было бы легко, начиная с его первой книги в 1928 г. и кончая его последними работами, доказать, что он не перестраивается. Был один момент, в 1936 г., когда он писал “Очерки по истории русской литературы XVIII в.”, и в 1938 г., когда выпустил “Очерки по истории русский литературы и общественной мысли XVIII в.” – когда он сделал некоторый шаг по пути приближения из эстетской туманности к жизни, сделал это, правда, на вульгарно-социологический манер, но все же можно было подозревать, что он хотел стать на землю. Но оказывается, что после этого он попал в дебри беспросветного формализма и сеял путаницу и разврат в нашем литературоведении. ‹…›

Помимо Гуковского выступает младшая братия, его воспитанники и ученики: Гинзбург, Комарович[878], Кукулевич, Битнер, В. Н. Орлов и др. Это букет на подбор!

Книги формалистов сеют разврат, вносят искажение в историко-литературный процесс и, в частности, о Пушкине. Нужно сказать, что формалисты, буржуазные эстеты, безродные космополиты не внесли ни одного живого ощущения в русскую литературу.

Мне приходилось дважды останавливаться на месте, где Гуковский, как законченный космополит, трактует вопрос формирования русского национального стиля, когда говорит, что “русский национальный стиль образовался из эпических… гомеровских греков и библейских евреев”. Это вредная пропаганда космополитизма.

На этом я прерываю свою мысль о Гуковском. Мне хотелось бы здесь еще сказать, что некоторые товарищи выступали на собрании в университете и говорили, что у Гуковского есть частные ошибки, а не система ошибок. Но нужно сказать, что не система ошибок, а целый сознательно враждебный космополитический бред западноевропейской методологии и идеологии»[879].

То обстоятельство, что среди учеников Гуковского были названы В. Л. Комарович и А. М. Кукулевич, которые не только не являлись учениками Гуковского, но и погибли во время войны – первый от голода, второй обороняя город, – не имело значения; возражать ему никто не осмелился.

Далее будущий академик навалился на своих основных противников – прежнее руководство института в лице Л. А. Плоткина и Б. С. Мейлаха:

«Подробно останавливаясь на руководящей деятельности бывшего и. о. директора Плоткина и руководителя отдела новой литературы Мейлаха, тов. Бушмин, на конкретных примерах, показывает, что Плоткин и Мейлах поставили свои ученые степени, свои должностные авторитеты, свое высокое и ответственное звание члена партии на службу группы космополитов. Интересы Эйхенбаума и его единомышленников оказались ближе Плоткину и Мейлаху, чем интересы партии и народа. За это необходимо привлечь Плоткина и Мейлаха в суровой партийной ответственности»[880].

Отношение прежней дирекции к Б. М. Эйхенбауму А. С. Бушмин рассмотрел подробно:

«Родоначальник и ведущий идеолог группы – Эйхенбаум, человек законченно антинародный, принципиальный ненавистник всего русского, убежденный прислужник растленной буржуазной культуры – этот человек был приподнят Плоткиным и Мейлахом на самый выдающийся пункт литературоведения. Эйхенбауму переданы в монопольное владение изучение наследства Льва Толстого и подготовка кадров в этой области. Эйхенбаум – антипатриот, формалист, декадентствующий эстет в роли верховного истолкователя Льва Толстого, величайшего гения русской мысли – ведь это же карикатура на советское литературоведение, ведь это же издевательство над смыслом и духом великой русской литературы.

Плоткин и Мейлах сделали все, чтобы Эйхенбаум безнаказанно и беспрепятственно подтачивал, как червь, учение великого Ленина о Толстом (ленинскую концепцию творчества Толстого). Приведу в качестве типического примера факты из недавнего прошлого. Когда в конце октября 1948 г. на Ученом совете <на котором надо было посмотреть на деятельность института в свете событий на биологическом фронте, Плоткинская группа призывала не касаться Эйхенбаума, т. к. он умирает. Известно, что коммунистам более, чем кому-либо, присуще чувство человечности. Но мы, некоторые коммунисты, решили, что дело Плоткина, Мейлаха и других друзей Эйхенбаума, предохранить от тревог последние минуты умирающего, но это не должно помешать нам делать дело государственной важности – очищать литературоведение и институт литературы от вредной эйхенбаумовщины. И вот, когда из этих единственно принципиальных соображений> коммунист на Ученом совете выступил с критикой антипатриотических и антиленинских взглядов Эйхенбаума на Толстого, то Плоткин (и. о. директора, председатель на Ученом совете, номинальный марксист), подводя итоги дискуссии, заявил, что Эйхенбаум скоро напишет марксистское исследование о Толстом. ‹…›

Так под покровительством и при руководящей поддержке Плоткина и Мейлаха, возвеличивался, раздувался авторитет воинствующего антипатриота Эйхенбаума. <За месяц до настоящего собрания Плоткин обращался в партийные инстанции за помощью во имя спасения Эйхенбаума от разоблачения. К сожалению, и в ГК и в РК нашлись товарищи, которые заняли позиции, приятные для Плоткина и Эйхенбаума.>

Вместо того, чтобы использовать Эйхенбаума на текстологической работе, где он при хорошем контроле мог принести некоторую пользу, вместо того, чтобы решительно критиковать деятельность и в известных случаях административно пресекать вредоносные действия Эйхенбаума, вместо этого Эйхенбауму передоверяли самые ответственные проблемы, лживо пропагандировали его непогрешимость, всячески предохраняли, и не только Эйхенбаума, но и всю группу безродных космополитов от партийной критики.

В своей администраторской службе группе буржуазных эстетов тов. Плоткин проявил чрезвычайную изобретательность, он создал целый арсенал “охранительных” теорий. Такова, например, достаточно разоблаченная теперь теория талантливости, согласно которой все дарования приписывались группе безродных космополитов, а людям вне этой группы талантливость не полагалась по штату.

Справедливость требует сказать, что тов. Плоткину своими “теориями” иногда удавалось дезориентировать даже некоторых работников РК и ГК.

Так, например, еще до конца не разбита в партийных кругах плоткинская “теория незаменимости” группы. Но эта “теория незаменимости” не выдерживает критики:

Эйхенбаум много лет ничего не делает и живет за счет народных средств. Векслер, Азадовский, Гуковский – приносят вред. И когда нам заявляют, что ведь это “доктора наук”, то следует ответ, что лучше маленький деревянный дом, чем большая каменная болезнь[881].

Носителей вредительства в литературоведении заменять никем не следует, довольно было и этих; надо просто их удалить из института, освободив места для здоровых сил»[882].

После А. С. Бушмина выступил ученый секретарь Пушкинского Дома, партийный пушкинист Б. П. Городецкий:

«Значение того события в жизни института, свидетелями и участниками которого мы являемся, очень трудно оценить. Действительно,