утверждал: “На основе тех принципов, которые образовали русскую поэзию начала XIX века и создали стих Пушкина, дальше идти было некуда”.

Действительно, дальше этих нигилистических, антипатриотических утверждений идти некуда.

Неудивительно после всего этого пристрастие Эйхенбаума к критическому наследию реакционера, идеалиста Шевырева и самое пренебрежительное, если не издевательское отношение к литературному наследию Белинского: “Ничего конкретного о поэзии Лермонтова, как и о других литературных явлениях, Белинский сказать не умеет – в этих случаях он, как типичный читатель, говорит общими фразами и неопределенными метафорами”. ‹…›

Очень сожалею, что отсутствие времени лишает меня возможности хотя бы вкратце рассказать о том, как в течение последних 20 лет боролся Эйхенбаум против наследия революционеров‐демократов, против использования этого наследия в нашем советском литературоведении. Остановлюсь только на одном примере.

Обстоятельства сложились так, что в 1934–1937 гг. Б. М. Эйхенбаум вынужден был привлечь для подготовки комментариев к Полному собранию сочинений Лермонтова ряд молодых литературоведов, в том числе и меня.

Обстоятельства сложились так, что, никогда не будучи учеником Эйхенбаума, я вынужден был в течение ряда лет публиковать большую часть своих работ по Лермонтову в изданиях, редактируемым Эйхенбаумом. Когда мною был написан комментарий к стихотворению “Бородино”, Эйхенбаум вычеркнул из этого комментария слова Белинского: “Эта мысль – жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дней“. Дальше были вычеркнуты слова Белинского о подлинном реализме и о народности “Бородина”. ‹…› Вычеркнув меткие слова Белинского, Эйхенбаум предпочел им жеманную и неверную характеристику, данную Шевыревым. О благородном и полном поэзии языке лермонтовского стихотворения Эйхенбаум писал как о “военно-разговорном жаргоне”»[889].

После этого Виктор Андроникович, памятуя о просьбе председательствующего и дополнительно оговорив отсутствие личных счетов, перешел непосредственно к ним:

«Как можно одобрить ту исключительную поддержку, которую получала Л. Я. Гинзбург и ее работа “Творческий путь Лермонтова”, изданная в 1940 г. Это ясный и беспардонный компаративизм. Весь пафос книги заключается в том, чтобы изобразить Лермонтова по Дюшену[890]. Одно количество цитат из Дюшена наводит на подозрение. Доклады Л. Я. Гинзбург у нас обставлялись необыкновенно пышно и благожелательно. И я тогда говорил, и ряд товарищей говорили, что мы слушали эти доклады и не могли понять тарабарщины, не говоря о том, каким языком она была написана. Совершенно отрицалось прогрессивное значение русского романтизма.

Я хотел бы еще сказать о том, какой вред был нанесен книгой о Лермонтове Б. М. Эйхенбаума в детской литературе. Я хотел бы сказать о том, как в Гослитиздате нельзя было пробиться к работе по русской литературе никому, кроме группы, которая в течение многих лет там сидела.

Неужели за все годы, я 20 лет работаю по Лермонтову, знаю Лермонтова неплохо и фактических ошибок в своей работе допустил не больше, чем Эйхенбаум в своей книжечке, неужели за эти 20 лет нельзя было хотя бы одно из 18 изданий Лермонтова поручить сделать мне. 18 изданий Лермонтова были сделаны только Эйхенбаумом и теми, кого он привлекал. Почему в академическом издании Лермонтова, которое в этих стенах было подготовлено, мне лично не было дано ни одной строчки написать?

Если я в течение многих лет занимался Пушкиным, почему не мог я быть привлечен к работе по Пушкину? Почему когда я прихожу в широкую аудиторию ленинградского учительства, то мне как лектору есть что сказать о Пушкине? Почему же в стенах Ин[ститу]та я не мог напечатать то, что мог сказать? Почему получается такое положение, что целый ряд товарищей оттесняется на всякие второстепенные позиции, а затем заявляется: “А что же он сделает? Он – лектор, газетчик, журналист”. Это была система работы.

Тот же Эйхенбаум, если бы он посмотрел, как создавалось настоящее народное представление о Лермонтове, о Пушкине, кто был проводником по-настоящему нашего марксистско-ленинского, нашего настоящего советского мнения о нашей классической и советской литературе, то увидел бы, что это были эти самые журналисты, эти самые газетчики, которых так презирали наши формалисты-космополиты»[891].

Театральный эффект было призвано произвести выступление следующего оратора – представителя ненаучной части коллектива Пушкинского Дома Л. Я. Мешезникова[892]:

«Я на партийных наших собраниях очень редко выступаю, а сегодня выступил только потому, что считаю, что вопрос очень серьезный. Я не научный работник, но работаю в этом Ин[ститу]те три года. Я пришел сюда, как и остальные товарищи, с фронта. До армии я работал на заводе, и моя жизнь – завод и армия. Я пришел из армии инвалидом, и комитет партии направил меня сюда, и я считал большим счастьем попасть в такое учреждение, как научный институт. Я считал, что здесь самые передовые люди.

Может быть, я не так скажу, как следовало бы. Вы поправьте меня. Я литературным языком не владею, но как коммунист, стоящий в рядах партии около 20 лет, не могу удержаться, чтобы не выступить, тем более, что т. Груздев сказал, что в нашей партии нет разницы между грузчиком и ученым. Это – слова нашего Великого Сталина.

Мне непонятно. Когда на производстве получается брак, то с рабочего взыскивают. Но вот что же получается здесь? Мы хвалились, что у нас 100 % выполнение плана по научной работе, а райком партии, благодаря его работе и участию в проверке, обнаружил, что вместо 100 % оказалось 28 %. А между прочим эти люди получали от государства деньги, сосали кровь рабочих. У нас бюджетная организация. Мы привозили по 15–18 тыс. руб. на грузовых машинах. Что это значит? Мы стахановское движение проводим на заводах, мы ведем борьбу за экономию средств. Наше государство и партия создают нашим ученым все условия для работы. А между тем, как только началась война, все удрали отсюда. Им неинтересно было оставаться в Ленинграде; им интересно было уехать туда, где булки свежие имелись. Я называю космополитизм гнойником, который помогла партия вскрыть и обезвредить. Космополиты, эти гнойники, как только началась война, как мыши разбежались по деревне. Рабочие сражались и умирали на рубежах, а они удрали. Они нашу кровь сосут, а мы смотрим. Какие они ученые? Раз они идут против партии – они вредители!»[893] и т. д.

После такой речи со словами покаяния и попытками оправдания к аудитории обратились «космополиты от коммунистов» – Л. А. Плоткин и Б. С. Мейлах.

Их выступления не находили в зале особенной поддержки – бывшего исполняющего обязанности директора перебивали, особенно нетерпелив был Б. В. Папковский, даже закричавший в ответ на одну из фраз: «Что вы врете!»