Гриша еще долго спорил о чем-то с Витей. Юрик убежал по своим делам. Нора устала от их разговора и перестала что-либо понимать. Марта подремывала в кресле. Надо бы уложить ее спать.

Нора открыла свою деловую книжечку – там был список дел на неделю: поехать с Витей и Юриком на квартиру Варвары Васильевны, узнать, есть ли завещание, встретиться с юристом, в сберкассу заплатить за квартиру… Поскорее поставить галочки и заняться своими делами.

Болезнь была та самая, от которого умерла Амалия. Но с ее смерти прошло столько лет, что вылечивать еще не научились, но могли продлить жизнь. Иногда даже настолько, что пациент успевал умереть от какой-нибудь другой болезни, с более приятным названием, а то и просто от старости лет. Нора в ту пору уже пережила Амалию на двадцать с лишним лет, и каждый свой день рождения, когда ей прибавлялся еще один год, она не забывала прибавить еще один год и к той цифре… На шестьдесят восьмом году Нориной жизни эта поломка, притаившаяся в каком-то гене, полученном от матери, проявилась – и диагноз поставили тот самый. Поликлиника ВТО, всегда славившаяся своими отоларингологами и фониатрами, но не онкологами, прихватила Норину болезнь, как ни странно, довольно рано. Послали сделать анализ мочи, какой-то особый белок – и закрутилось. Она прошла положенный ей курс протокольного лечения, и через полгода кровь восстановилась. Ее отпустили, велев проходить регулярные проверки, делать анализы крови и маркеры на раковые клетки.

За полгода лечения Нора примирилась с перспективой близкой смерти, и теперь, когда она отодвинулась на неопределенное время, она испытала необыкновенное чувство яркости и остроты жизни. Жизнь, которую она никогда не воспринимала как подарок, превратилась в ежеминутный праздник существования. Теперь всякие прежде едва замечаемые мелочи сияли и грели – утренняя чашка кофе, вода, скатывающаяся сильной струей из душа, проведенная по бумаге карандашная линия, вид кустика травы, выбившегося из-под камня; музыка, которая прежде была приятна, стала событием личного разговора с Бахом или Бетховеном; мелочи, прежде вызывающие раздражение, ничтожные разговоры, мусорные ссоры перестали занимать внимание… Одна сплошная радость бытия, возросший тысячекратно вкус жизни. Даже телефонные звонки, прежде отвлекающие, воспринимаемые как пустая трата времени, доставляли удовольствие – голоса друзей, не самых близких, вдруг возникающих из далекого прошлого: одноклассница, о существовании которой она напрочь забыла, портниха из пошивочного цеха сибирского театра, в котором она ставила спектакль лет двадцать тому назад, совсем уж невероятный звонок от Никиты Трегубского, ее первой сокрушительной любви в восьмом классе… Что надо было ему? Приехал из Канады, куда давно переселился, захотел повидать старых друзей, понял, что больше всех ему хотелось бы встретиться с Норой… Забавно, смешно, совершенно не нужно… И еще позвонил из Тбилиси Давид, грузинский актер, давно перебравшийся из Москвы на свою историческую родину… Пригласил приехать…

– Я подумаю, – ответила Нора. – Оставь свой телефон!

И задумалась. Она и без этого звонка собиралась совершить какое-нибудь путешествие. Приходила мысль о поездке на Алтай, в Пермь, может, в Иркутск – в те города, где когда-то работала. Про Тбилиси не думала. Тень Тенгиза, почти ее покинувшая, снова зашевелилась в углах ее квартиры. Они не виделись десять лет. Он сделал это движение – расстались… Она давно ничего о нем не слышала. Читала, что он ставил во Франции и в Португалии, получал какие-то награды на фестивалях, преподавал… потом вернулся в Грузию, и упоминания о нем в театральных изданиях исчезли. Он был на пятнадцать лет старше. “Восемьдесят четыре? Восемьдесят пять? Да жив ли? А поеду! – решила Нора. – Я же люблю путешествия…”

Война с Грузией давно уже стала хронической, к ней привыкли, как привыкают к плохой погоде. Но погода была как раз хорошая. Стоял многообещающий апрель. Прямые рейсы в Тбилиси летали кой-как раз в неделю. Нора купила билеты – туда и обратно, на неделю. Легко, как человек, привыкший к служебным разъездам, собрала чемоданчик, прихватила для Давида книжку воспоминаний о Тусе, изданную после ее смерти учениками, купила грильяжей и трюфелей фабрики “Красный Октябрь” и полетела с давно забытым чувством легкости, готовности к трудностям и приключениям.

Самолет приземлился в аэропорту Руставели. Общий вид аэропорта изменился, но люди остались все те же. Даже таможенники улыбались. В толпе встречающих – черные платки кавказских вдов и нестареющие кепки-аэродромы. Давид, облысевший, но вполне моложавый, стоял чуть в стороне с тремя синими ирисами. Обнялись. Он отвез ее в пустую квартиру своей тети, уехавшей куда-то погостить. На столе лежал хлеб, обернутый в салфетку, кусок сулугуни и плошка с синим изюмом. Стояла бутылка вина. Был поздний вечер, ранняя ночь.

– Завтра утром заеду, пойдем гулять…

Это была чудесная неделя. Давид был одинокий безработный, на что он жил, Нора так и не поняла. Кажется, немного калымил на старой “тойоте”. Во всяком случае, с театром он давно завязал. В первый день они поднялись на гору Мтацминда, дежурное блюдо туристов, потом гуляли по ее скальным склонам, забрызганным мелкими первоцветами, белыми и желтыми. Почки на деревьях были в полной готовности, на высоких солнечных местах деревья стояли в зеленой дымке только что народившихся листьев… Какое-то неизвестное дерево, опередив зелень, выбросило пахучие цветы. Давид был идеальным для Норы гидом – почти ничего не говорил, но когда Нора спрашивала, ответ был немногословным и точным. Спускались не на подъемнике, пешком, зашли в старинную церковь Мамадавити…

Удивительное дело – чистое, прекрасное место, старинная кладка, ровная и совершенная, и столь же совершенно-бездарные памятники в некрополе – Важа Пшавела, Закариадзе, мать Сталина Кеке Джугашивили. Лучшим из всех был памятник Котэ Марджанишвили – круглая сценическая площадка могилы. Если б еще не сваяли башку… Бабушка Маруся, кажется, работала какое-то время в его труппе в Москве. Приятная скрепочка… Но удивительно – пластичный, театральный, артистический народ – и такой удручающий соцреализм, жалкий и невинный на фоне древней безукоризненной архитектуры… Зато какая легкая и нежная земля – зеленая сеточка зачаточной листвы, запах живой почвы, восходящие вдоль склонов токи густого винного воздуха, все вычищается, растворяется, высветляется… Как хорошо должно быть своей на этой земле, кавказским человеком, в мире с горами и долинами…

Три дня гуляли по безлюдному и молчаливо-приветливому городу, потом Давид сказал, что надо ехать в Давид-Гареджа, в пустыню. Только вот денег на бензин нет.

– Бензин мой, – сказала Нора. Подумала: “Бедный парень, видно, совсем туго, если сказал”.

Нора ничего не знала ни про какой монастырь в пустыне, но утром за ней заехал Давид, и они двинулись. Ехали довольно долго, в окне машины пейзаж был увлекателен, как детектив. Такая маленькая и такая разнообразная страна: горы, предгорья, виноградники, деревни, но пока никакой пустыни… Поставили машину на стоянке возле монастыря. Немного прошли – открылся храмовый комплекс. Лавра, скальный монастырь, основанный в шестом веке сирийскими монахами. Де сятки выбитых на склоне горы пещер отшельников, раннее христианство, пришедшее с Востока, из Сирии, в шестом веке. Вот еще одна страница великой культуры, которой я не успела коснуться. И времени уже так мало… Это оттого, что я всю жизнь шла через театр, и столько всего упущено. А через эту дверь не всюду проходишь, многое остается запечатанным…