Сначала зашли в церковный магазин – бумажные иконки, крестики, туристический товар. Давид купил две бутылки саперави. Местное. Заглянули в Лавру. Потом поднялись вверх по тропинке. Открылся прекрасный, немного открыточный вид. Равнина почти до горизонта. Пустыня. Но в апреле она зеленела и цвела мелкими невидными цветочками. На горизонте голубели горы. Прекрасное чужое.

– Здесь граница с Азербайджаном. Пустыня азербайджанская. А вот те горы – уже Армения, – Давид махнул неопределенно.

С этой точки видны были храмы в разной степени разрушенные, кое-где пещеры… Когда возвращались, из Лавры слышно было церковное пение. Нора остановилась. Не похоже на то, как поют в России. Вспомнила фольклорный ансамбль, с которым немного работала давным-давно. Совсем, совсем другое.

К вечеру вернулись в Тбилиси. Оставался еще один день, и Давид сказал, что отвезет ее в одну довольно далекую деревню, в сторону Южной Осетии, где еще недавно были военные действия, но там есть действующий монастырь, при нем школа, и есть зал, в котором иногда дает спектакли театр, которым руководит Тенгиз… Отлично! Я ведь не сделала ни одного движения в его сторону. Так сложилось само собой… Она кивнула – поедем!

Наутро они снова поехали, снова прелесть дороги, пейзажа, движения. Ехали медленно – дорога была разбитая, да и торопиться было некуда, выехали с запасом. Горы, долины, виноградники, полуразрушенные деревушки, следы недавней войны. Давид остановил машину, вышел. Нора вышла за ним. Дорога пролегала через черный виноградник. Сгоревший осенью, до сбора винограда. Давид отломил кисть, поднес на ладонях Норе. Она тронула ягоды – они распались в пепел. Тень несбывшегося вина…

“Неужели увижу Тенгиза? Как странно, что мы еще живы, – подумала Нора и не испытала никакого волнения. – Наверное, потому, что я пережила свою смерть и добралась до старости. Как прекрасна старость… Какое в ней освобождение, – улыбнулась, вспомнив, как сердце билось в горле при звуке его голоса, как его прикосновение едва не лишало сознания… – Он не виноват, что я была в него так смертельно, так беспамятно влюблена. Только много лет спустя я поняла, как это его тяготило. Бедный Тенгиз! Но какой это был беспросветный мрак, когда он сказал мне, что женится… Он был уже достаточно стар, и мне казалось, что весь остаток его жизни принадлежит мне… О, дура!” – Нора улыбалась, потому что рак был благословением Господним, полностью освободил ее от чувства собственничества…

– Все-таки опаздываем немного, – сказал Давид.

Снова храм, двор, монастырские строения. Светло и чисто – снаружи и внутри. Каменный длинный дом. Старый, но непонятно какого времени – кладка грубая, камни еле обработанные. Открыли дверь.

Вошли в черный зал. Тьма была густа и осязаема. Встали у двери, прислонясь к стене. Раздался тихий, скрипящий, какой-то насекомий звук, на одной ноте. Зажегся экран – довольно длинный и не очень высокий. По нему волнами прошли неопределенные тени – не то вода, не то трава, не то картинка в объктиве микроскопа. Красиво, непонятно, но объяснений не требовалось. Потом тени собрались в две фигуры, мужскую и женскую. Между ними происходило взаимное движение, и вот уже не фигуры, а только руки приближаются друг к другу, соприкасаются, и экран разбивается теневым взрывом. Никакой музыки – только время от времени зыбкие и неопределенные звуки, про которые не сразу догадываешься, что они музыка. Вырастают из ничего растения, расцветают и увядают диковинные цветы, и совершенно непонятно, из чего это сделано, – пока не появляются руки: дорога, горы, пейзаж. Церковь на горе, река. Решительно непонятно, как это сделано. Тени густые и совсем прозрачные… Проплывают рыбы – стаей, потом вместо множества мелких – две больших и огромное чудовище. Не борьба – танец. Мерцает экран, ничего, кроме теней, – и странные животные: одни вполне знакомые собачки и зайцы, медведи и слоны, и другие – шагающие осьминоги и сцепленные змеи… Происходит полная, событийная жизнь, только события не прочитываются, одни намеки, догадки… И звуки таинственные – музыкальный инструмент, или человеческий голос, или животное издает какие-то сигналы… Ну да, сигналы… Завораживает. Вот тени льнут друг к другу, сливаются и разливаются. И появляется младенец, младенец в больших ладонях… Совершенно непонятно, из какой-такой материи это сделано… Нет никакой материи – это театр вообще без материи. Идеальный театр, в котором нет ничего, кроме тени, и не музыка – тени звука…

Потекли слезы. Такого пространства никогда на свете не было, вообще никогда. Это мир, который от начала до конца создал Тенгиз из одних только теней, содержание невысказуемо ни на каком языке. Да и нет ни одного слова. Нет вообще ничего… Это Творение. Ну да, конечно. Не рассказ о Творении, а само Творение. И почти понятно… почему он бросил плотный и вещественный театр, почему томился последние годы совместной работы грубостью театра, почему говорил о том, что устал от фальши театра, лжи слов, обмана театральных декораций, костюма, грима, постоянных промахов жеста, ошибочности изначальных условий и невозможности попасть в цель, которая сама по себе и не стоит никаких усилий… Как смог он отказаться от всего, что составляет главное условие существования театра, – от актера? Как нашел он труппу, в которой исполнители согласились отказаться от предъявления собственной личности? Скромный выход на финал… Какой полный отказ от театра! К чему Станиславский, где Мейерхольд, зачем Брехт, какой Гротовский? Он вышел за предел вещественного, улетел туда, где кроме теней ничего уже не существует…

На экране вдруг все поменялось – возникли внятные мишки и зайцы, жирафы и лебеди, они разыгрывали смешные сценки, зал заулыбался, засмеялся… Он издевается? Указывает место вознесшемуся зрителю? Строит козу? И действительно, появилась теневая коза с рогами и толстым выменем. Смешная… Нора не замечала своих слез, они текли по впалым щекам, но она улыбалась. Ах, Тенгиз, Тенгиз! Мы были вместе молоды, я не знала того, что знал ты… или ты тогда тоже не знал? Неужели только для того я так тобой перестрадала, чтобы в старости понять, что остаются только тени… Единственно существенное, единственно существующее…

Зажегся свет. Зал был небольшой и не набит до отказа. Хлопали. В зале много детей, но больше взрослых. Говорили громко и непонятно, по-грузински. А потом на сцену вышел грузный старик с костылем. Большая брито-лысая голова, светлое лицо, махнул рукой, и вышли те, кто создавал тени. Нора улыбнулась – тени теней, молодые парни и девушки числом семь…

Давид слегка похлопал Нору по плечу – подойдем к нему?

Тенгиз махнул рукой кому-то, коротко и властно, – к нему подошла молодая женщина. Крупная, полная, кудрявая. Он приобнял ее, погладил по буйным волосам. Вот она, молодая жена… Слегка похожа на покойную Нателлу. Хорошо улыбается. И смотрят друг на друга хорошо. Нет, ничего не дрогнуло. Тень любви сильнее самой любви… И чище. У тени нет чувства собственности.

– Подойдем! Он обрадуется! – шепнул Давид. – Ну, пошли!

– Пошли, пошли, Давид! К машине пошли! – и Но ра выскользнула за дверь.

Давид шел за ней следом к стоянке. Молча. Сели и поехали в Тбилиси. Был предзакатный час, последний час дня, когда день, перед уходом, показывает все, на что способен, всю красоту и печальную нежность, которую собрал за свою недолгую жизнь от восхода солнца.