Батум так опостылел, что не писал никому, просто не выходил из дому. Или до кафе с бильярдом. Письмо Коле Вержбицкому истёрлось в кармане пиджака. Слал только телеграммы Гале: «Деньги не пришли Жду шлите телеграфом», «Ты думаешь или нет Я сижу без денег», «Спасибо Нужно тысячу Скажите Вардину поэму высылаю Отвечайте». Такая большая сумма ему была нужна только для одного – уехать в Персию. Если надо – подкупить кого-то. И с собой. Оставалась ещё надежда на Чагина. Сидел в Батуме до середины февраля. Денег из Москвы не было. Пушкин дождался окончания своей Болдинской осени и был безумно счастлив с юной женой. А он? От скуки и безденежья сил уже не было. Решил ехать в Баку через Тифлис, а там – будь что будет. «Я озлоблен почему нет ответа Батум не пишите уезжаю Персию адрес Баку Есенин».

Знакомый дом на Коджорской встретил тёплыми уютными запахами хлеба, вина, дружескими объятиями и приставучими расспросами Жоржика: привёз ли «дада Сирьёжа» ему пистолет? Читал всем грузинским друзьям «Анну Снегину». Некоторые строфы были ещё не отточены до конца. Читал и вслушивался: как? Смотрел на лица друзей: что думают? Коля сказал, что молодец – человечно рассказал о человеческом. Пусть это и революция. Обнял его и подумал: а как иначе? Где она ещё, их революция? Вот в этих искорёженных судьбах, в голытьбе этой беспробудной и гнилой.

К Вирапу разбираться не пошёл – после драки кулаками не машут. Ничего уже не исправишь. Да и сильно расстроился: Чагин, Лившиц – все укатили в Москву. А это означало, что Персия прогорела…

Курский вокзал, хмурной и суетный, встретил мелким снежком. Первым человеком, которого Сергей увидел, была сестра Катя. Обнялись. Колючий ветер быстро забрался за воротник летнего пальто. Хорошо, что Галя по его указу привезла из Питера шубу. Надел поверх. Денег не было ни копейки, еле до Москвы доехал. Он был зол на Галю: не умеет она продавать его поэмы. Теперь он займётся этим сам. Благо, привез много новых стихов. После Кати и Гали подбежал поэт Вася Наседкин. Спросили: неужели ехал третьим классом? На автобус едва насобирали мелочь. Поехали к Гале, в дом «Правды», в Брюсовский переулок. Приглядывался к ним: Наседкин не спускал влюблённых глаз с его сестры, Галя весело болтала, сверкая радостными зелёными очами, вот только Катя как-то отчуждённо молчала. Что это с ней? Раньше она всегда принимала участие в Галиной болтовне, а сейчас будто отгородилась ото всех. Укутала руки в рукава и сидит, нахохлившись.

Знакомая комната на седьмом этаже встретила каким-то новым уютом. Даже новой мебелью – стульями. Скрипучий диван, за острые выпирающие пружины прозванный одром, правда, стоял на месте. Но всё же что-то изменилось. Чисто было идеально. Галя сообщила, что к ним теперь ходит убирать Оля. Мечтает увидеть Есенина. На столе заметил свою фотокарточку с Чагиным. Шурка выросла. Не передать, как счастлив был увидеть сестёр. Но от их родных глаз почему-то ещё острее сжало сердце одиночество…

На чай прибежали остальные жители большой коммунальной квартиры: все хотели его видеть, обнимали, целовали, жали руки.

Утром распахнул свои чемоданы. Райской роскошью из них выпорхнули разноцветные шарфы и кашне, дорогие костюмы, перчатки, множество фотографий, даже американский эспандер. И рукописи, рукописи, рукописи. Вася Наседкин смотрел на всё это, разинув рот. В Сергее чувствовалась какая-то особая маститость большого поэта: в каждом жесте, взгляде, слове, в повороте головы. Весь облик излучал силу. Она несла в себе отпечаток той духовной работы, того роста мысли, которого он достиг, вдумываясь долгими батумскими вечерами в судьбы героев своих поэм. А ещё подспудно в нём присутствовало долгое ожидание и нескончаемая боль отданной стихам любви. Но эту боль нельзя было увидеть просто так в его улыбающемся, посвежевшем лице. Внешне он был само изящество, помноженное на уверенность богатого человека.

Когда читал друзьям вслух новую поэму, услышал те шероховатости, которые захотелось исправить. Чем сразу же и занялся. Снимал с рычага ручку телефона. Комната быстро пустела: девушки понимали, что надо исчезнуть на время. Мерно тикали часы.

Для того чтобы писалось вдохновеннее, наматывал на голову шарф Исиды. И в таком чудном и забавном виде – писал. Вечером на этот шарф прикрепил рисунки сестрёнки Шуры. И приписал: «Выставка А. Есениной. Всё продано». Как же она смеялась, вернувшись из школы! Все улыбались и радовались. Приехала мать. За самоваром он читал ей новую поэму. Чувствовал, что он – в семье.

Лишь несколько дней было дано ему безмятежного московского счастья. За это время, помимо творческой правки поэм и стихов, встреч с друзьями, он обегал множество мест: издательство «Современная Россия», «Огонёк», клуб поэтов, журнал «Красная новь» в Кривоколенном переулке, «Прожектор» на Тверской. Здесь его сфотографировали с писателем Леонидом Леоновым – стоя и сидя. Кажется, один снимок не получился, зато второй был хорош: Сергей сидит в естественной позе с сигаретой в пальцах и будто слушает, что рассказывает ему стоящий Леонов. Пройдёт пара лет, писатель напишет роман «Вор», сделав поэта прототипом одного из героев: Векшина, нечаянного вора людских сердец, разухабистого московского гуляки, вечно шляющегося по кабакам, волоча распахнутую богатую шубу. В этом образе будет много общего с Есениным, но взгляд Леонова всё равно не полон. Блестящая передача внешности. Когда он вошёл в кафе, будто «пахнуло острым и праздничным сквознячком». Все пялили глаза, но не нагло, в упор, а втихую.

Воронский собирался писать о них статью. Для этого нужно было фото.

Вардин вскоре пришёл к Сергею на Брюсовский. Рьяный коммунист, он сидел совсем грустный. Из «Нови» его выгнали с треском. Жаловался. Кому-то грозил сжатым кулаком. Сергей предложил ему грузинского вина. И этот трезвенник выпил.

Наутро пришёл человек в кожаном пальто, замотанный чёрным шарфом, и вручил Сергею повестку в ОГПУ.

Страшнее всего, когда не знаешь, чего можно ждать?! Вдруг это последний твой глоток грязного московского воздуха? А потом – Соловки, Сибирь или внутренняя тюрьма на Лубянке, длинные коридоры и пуля в затылок. За что? А кто же может знать это в Стране негодяев и шарлатанов?

Идти требовалось немедленно. Вымыл голову.

Исида вернулась в Париж, будто окунулась в старый танец. Почти забытые лёгкие движения под музыку Шопена подобны ветерку в этих охровых утренних улицах, когда на каждом углу пахнёт свежеиспечёнными круассанами, булочками и шоколадом. Исида ходила знакомыми улицами, безмерно одинокая и грустная. Всё счастье её жизни и всё горчайшее горе – в них. А ещё тут были последние счастливые дни с Серёжей. Наверное, ей суждено тут умереть, но она бы хотела – в России. Витрины шикарных магазинов казались ей теперь столь же недоступными, как когда-то в юности, когда она пришла просить материи и лент для ангажемента в магазин, где работал Селфридж. В самом деле, счета арестованы, в доме на Rue de la Pompe полный разгром, точно его атаковали мародёры. Надо было решить, какой дом продавать: в Нёйи или этот. Если, конечно, адвокат добьётся продажи, ведь оба – заложены и перезаложены. Хотелось бы ей знать, на что она вообще может рассчитывать? Она – нищая? То, что её танец уже никому не нужен, она поняла. Она не в моде, она – большевичка! Будет ли она умирать тут так же, как в Берлине? Может быть, но ей всё равно. Здесь её растворившиеся в небытии детки. Но теперь у неё есть Исаак Дон Левин и какая-то сумасшедшая поклонница из Штатов – Рут. Сердобольная и активная.