Так Исида думала, разглядывая весёлые окна Парижа. Вот тут притаилась любовь: позднее утро, а жалюзи закрыты плотно. Вот счастливое семейство: детский плач, растворённое окно миниатюрного балкона, увитого плющом, украшенного какими-то красными цветами, запах кофе, струйка сигаретного дыма, голое мужское колено у занавески. Спешат служащие, продавцы зазывают в свои заведения, столики кафе бесстыдно заняли почти весь тротуар… Никому нет до неё никакого дела, никто её не узнает. Она одна, совершенно одинока. Она идёт рядом, дышит с людьми одним воздухом, но будто находится за невидимой, но прочной стеной. От Rue de la Pompe через Трокадеро. Потом набережными. Долго-долго вдоль ужасной, серой Сены. В сад Тюильри, к Лувру. Потом улицей Риволи к мосту на островок, к Notre-Dame. И, наконец, к Люксембургскому саду, к той скамейке, где сидели с Сергеем. Казалось, это был последний вдох романтики в её жизни. Ничего уже не будет, никогда. Тогда тоже не было денег, но она не боялась. Ради своей любви готова была рискнуть всем…

Она сидит на этой лавке одна. На деревьях скоро будут распускаться огромные бутоны розовых цветов. Вдруг Исида поняла: она всегда была одна. Просто потому, что она человек. Какое-то короткое время с ней рядом были её обожаемые детки, совсем недолго. Её любовники. Но всё растворилось, как сон, как видение. Правда лишь в том, что она сидит сейчас на скамейке одна.

Когда вернулась, на столе лежало её письмо к Мире. Что всё хорошо, насколько может быть хорошо в её положении. А ещё… Ей позвонили. Сухой женский голос сообщил, что Марго умерла только что. Её девочка! Боже… Она как раз собиралась завтра идти к ней, проведать. И хотела написать в письме Мире, что Марго больна, туберкулёз мучает её. Исида не понимала, почему в жизни случается то, чего не должно быть. Это она, она должна была умереть, а её крошка – жить! Исида вспомнила всё: как маленькой девочкой держала Марго за худенькую ручку, как учила её двигаться, как отдавала занятиям всё своё время. Сколько мук вытерпела, когда погибли её дети, и, если бы не её девочки, а среди них – малышка Марго, она наложила бы на себя руки. Она любила её, как дочь. Исида дала ей, как Мире, Анне, Лизе, Терезе и Эрике, свою фамилию. Гордилась их успехами на сцене и негодовала, если они просто зарабатывали деньги в мюзик-холле.

Положив трубку, Исида почувствовала, что подкашиваются ноги. Она легла. Навалилась та самая чёрная апатия, которая уже накрывала её в жизни. Она не могла двинуть ни рукой, ни ногой. То есть могла, но не понимала – зачем. Поэтому лежала без движения. Она не говорила. Ничего не слышала, никому не отвечала. Ела, если заставляли. Потому что не понимала, зачем – есть. Рут наняла ей сиделку. Письмо Мире Исида так и не дописала.

Идти было страшно. Сергей помнил всё, каждый шаг потом – как во сне. Бывшее здание страхового общества на Лубянке, какие-то чёрные люди внутри, их внимательные взгляды, запертые двери. Шёл и думал: выйду ли? Все эти встречные – палачи? Может, кто-то мимо прошёл из тех, кто в составе троек выносил приговор неугодным? Будто дыхание самой смерти в лицо. Но страшнее всего была неизвестность. Почему он здесь? Сбежать, не прийти – нельзя. Это означает расписаться в собственной виновности. Вот только в чём? Всё равно найдут, из-под земли достанут. В памяти всплывали разные разговоры, люди, друзья, свои стихи. Где он сделал что-то не так, за что его можно обвинить в измене Советской власти…

Допрашивали его двое. Не представились. Видимо, это у них было в порядке вещей. Сергей был не робкого десятка, только тут кулаки не помогут. И пьяным не прикинешься, и дуриком не сойдёшь, как в бытность свою в имажинистской братии. Толик его ненавидит. Толик… Тварь мышиная. А он ведь его любил.

Следователь спросил в лоб: «Знает ли он такого человека – Алексея Ганина. Близкий ли он ему товарищ, и каков он поэт?» Не признать нельзя: на них дело завели ещё в двадцать третьем, за антисемитизм, еврей один подставил, провокатор. Сказал как можно спокойнее, пожав плечами:

– Товарищ вроде ничего, а поэт говённый.

Записали за ним ещё, что видел он Ганина давно, потому что всё время проводил на Кавказе, не слышал ни о каком заговоре… Что ни Чекрыгиных, ни других перечисленных лиц не знает. Мельком видел страницы, испещрённые знакомым почерком: тезисы Лёшки «Мир и свободный труд народам». Кое-где они были в пятнах крови и влаги – возможно, слёз или воды.

Когда он вышел, понял: был на волосок. Окровавленные тезисы стояли перед глазами. Вспомнил, как эти самые листки Лёшка разворачивал в пивной, а в своём «правительстве» записал его министром просвещения…

На волосок? Да он и сейчас у них на крючке. Лёшку взяли. Вдруг расколется? Скажет, что он – друг его ближайший? Ужас объял Сергея. Что ему делать?!

У Гали была вечеринка, именины. Присутствовали все девочки из квартиры, какие-то писатели, много знакомых лиц. Пильняк привёл свою любовницу – Софью Толстую, внучку знаменитого деда. Была она некрасива какой-то особой, мудрой некрасивостью. Видно, что умна, образованна, знакома с правилами хорошего тона. Но была очень похожа на деда! Сергею хотелось напиться в стельку. Когда выпил, то понял: не так уж она и дурна. Надо сделать хоть что-то, чтоб не было видно, в каком он диком ужасе. Стал ухаживать за Софьей. Пильняк смотрел злобным и насмешливым взором. Поблёскивали его очки. Сергей пошёл её провожать, Пильняк демонстративно устранился. Галя смотрела несчастными зелёными глазами: сделать она ничего не могла. Надо же было, чтоб Сергей увлёкся на её именинах! Она ведь на него сделала ставку своего сердца!

Прошло несколько дней, Сергей продолжал общаться с Толстой. У неё была своя квартира, редкость по тем временам. Правда, она боялась, что их уплотнят: прописаны там только она и мать. Потомственные дворяне, они как огня боялись пролетариев на своей кухне. И что это будет? Кухарка и экономка Марфуша будет кормить всех? Куда они денут сотни реликвий, оставшихся от Льва Николаевича? Содом… Сергею негде было жить. Софья ухватилась за него. А он – за неё.

Уже после Лубянки напугался сильно ещё один раз. Встретил Галю в театре, с бывшим близким другом, Покровским, тем самым, влюблённым беззаветно и жарко. Галя не знала, куда ей деться… Сергей вечером за столом подшучивал над нею. Ему казалось забавным её смущение. Катя ничего не понимала. Наедине он ей всё объяснил. И тогда она призналась: в Новый год у Гали было настоящее приключение, куда там Покровскому! Бери выше. Страсть сжигающая и ветреная, какая бывает лишь в жизни пару раз, по её словам. Он казался ей мальчишкой, но она влюбилась по-настоящему. Да, он был не гений, как Сергей. Но это был принц! Советский. Высшая аристократия нового государства. Сын самого Льва Давидовича Троцкого, Лев Седов. Когда Катя рассказала об этом, Сергей побледнел сильнее, чем после допроса на Лубянке. Потому что влюблённая женщина рассказывает всё.

С этого момента он понял: нельзя оставаться у Гали. И сестёр надо забирать. Но куда?! Сказал Толстой, что влюблён в неё с того мгновения, как увидел. И что ему негде жить… Не может же он теперь жить у Гали! Написал ей записку: «Милая Галя! Вы мне близки как друг. Но я Вас нисколько не люблю как женщину». В сущности, он говорил ей об этом и раньше. Но одно дело сказать, а другое – написать на бумаге. В тот же день перебросил свои вещи к Наседкину, на Малую Бронную. Комнатка была тесная даже для самого хозяина, но выхода не было. Софья обещала поговорить с матерью, что Сергей делает ей предложение руки и сердца. От стремительности разворачивающихся событий у Сергея кружилась голова. Что-то ещё его ждёт. Пусть хоть Толстая – кто угодно. Ещё предстояло сделать себе новый паспорт, чтобы жениться. Дурачась, всех друзей спрашивал, здорово ли звучит: Есенин и Толстая?