и Муфф — по их словам, она действует, создавая ось «эквивалентности», по которой выстраиваются разные партии — не имеет, как они сами указывают, никакого отношения к содержанию проблем, вокруг которых конструируется эквивалентность. (Например, в качестве теоретической возможности они допускают, что в той или иной уникальной ситуации то, «что происходит на всех уровнях общества... [могло бы] полностью определяться происходящим на уровне экономики»[280]). Очевидно, очень часто эквивалентность сооружается на основе таких неклассовых вопросов, как аборты или ядерная энергия. Те, кто «ностальгирует по классовой политике», в подобных обстоятельствах утверждают не то, что эти союзы являются «ложными», что бы это ни значило, а то, что они в целом менее устойчивы и долговременны, чем союзы, организованные с привязкой к классу; или, еще лучше, что они становятся более устойчивыми силами и движениями, развиваясь в направлении классового сознания. Поскольку незадачливые постмодернистские лидеры порой обвиняли меня в том, что я «отвергаю» неклассовые движения, и рекомендовали мне коалицию «Радуга»[281], здесь следует заметить, что образцом в этом отношении выступает пример Джексона, поскольку он редко выступает с речью, где опыт рабочего класса не «конструировался» бы в качестве опосредующего звена, которым должна активно скрепляться эквивалентность коалиции. Но именно это и имелось в виду риторикой классовой политики и языка тотализации, операции, которую Джесси Джексон в политической сфере, можно сказать, изобрел для нашего времени заново.

Что касается самой «тотализации» — которая, очевидно, с точки зрения постмодернистов, является одним из самых грязных пороков прошлого, заслуживающих искоренения из популистского здорового образа жизни новой эпохи — индивиды, в отличие от Шалтай-Болтая, не могут вложить в нее значение, которое им хочется, однако группы могут, и в столкновении с сегодняшней доксой («„тотализировать“ — значит не просто объединять, но скорее объединять с прицелом на власть и контроль; и в таком качестве этот термин указывает на властные отношения, скрытые за гуманистическими и позитивистскими системами объединения разрозненных материалов, будь они эстетическими или же научными»[282]) вполне можно пристально проследить реальную историю этого слова — подобно тому как спасают истории меньшинств или низших классов, которые были преданы забвению — а потом посмотреть, что из этого выйдет.

Этот термин — придуманный Сартром в рамках проекта «Критики диалектического разума» — сначала следует строго отделить от другого стигматизированного слова, а именно «тотальности», к которой я вернусь позже. Действительно, если слово «тотальность» может порой обозначать доступность некоего привилегированного взгляда на целое, обозреваемое с высоты птичьего полета, то есть взгляда на Истину, то проект тотализации предполагает прямо противоположное и отправляется как раз от неспособности отдельного человека и людей как биологических субъектов помыслить такую позицию, не говоря уже о том, чтобы занять или достичь ее. «Время от времени, — говорит Сартр где-то — вы выполняете частичное суммирование». Суммирование, выполняемое с определенной точки зрения или при определенном подходе, каким бы частичным оно ни должно было оставаться, помечает проект тотализации в качестве ответа на номинализм (что я буду обсуждать далее, специально ссылаясь на Сартра). В тотализациях модернизма и «войнах с тотальностью» постмодерна следует сначала выделить саму эту конкретную социально-историческую ситуацию, прежде чем мы сможем перейти к возможным ответам на нее.

Если значением слова является его употребление, лучше всего можно понять «тотализацию» у Сартра через ее функцию, которая состоит в том, чтобы объединять, находя наименьший общий знаменатель, две родственные разновидности человеческой деятельности — восприятие и действие. Молодой Сартр уже объединял эти виды деятельности за счет одной из их основных черт, подводя их под понятие отрицания и ничтожения (neantisation), поскольку, в его трактовке, и восприятие, и действие являются формами, в которых действительно существующий мир отрицается и превращается во что-то иное (трудности в обосновании этого тезиса в случае восприятия или познания в определенной мере обуславливают задачу его ранней важной книги «Воображаемое»). «Ничтожение» для Сартра периода «Бытия и ничто» уже было, так сказать, тотализирующим понятием, поскольку оно нацелено на объединение двух областей, созерцания и действия, с прицелом на растворение первой во второй. Это подкреплялось позднее предложенным эквивалентом — «праксисом», под который также подводятся восприятие и мышление (за исключением достаточно специфичных буржуазных попыток избежать в обеих областях этого унизительного подведения под понятие). Остаточный образ гештальт-психологии поможет определить преимущества нового термина — «тотализации — как эквивалента собственно «праксиса»; бесспорно то, что понятие это в какой-то мере вводится для того, чтобы подчеркивать унификацию, свойственную человеческому действию; а также то, что ранее называвшееся отрицанием может также рассматриваться в качестве формирования новой ситуации-унификации конструкта, связывания новых идей со старыми, активного закрепления нового восприятия, будь оно зрительным или слуховым, его намеренного преобразования в новую форму. У Сартра тотализация, строго говоря — это процесс, в котором агент, активно вовлеченный в процесс, отрицает конкретный объект или элемент и встраивает его в более обширный осуществляющийся проект. В философском смысле, если исключить реальную мутацию человеческого рода, трудно представить, как человеческая деятельность на третьей или постмодернистской стадии капитализма могла бы избежать или уклониться от этой весьма общей формулы, хотя некоторые из идеальных образов постмодернизма — и, прежде всего, шизофрения — явно рассчитаны на то, чтобы опровергнуть ее и выступить в качестве чего-то не присваиваемого ею и не подводимого под нее. Что касается «власти», так же ясно, что праксис или тотализация всегда нацелена на достижение хрупкого контроля или же выживания еще более хрупкого субъекта в мире, который в иных отношениях абсолютно независим и не подчиняется ничьим капризам или желаниям. Я думаю, можно доказать то, что безвластные не хотят на самом деле власти, что «левые хотят проиграть», как однажды сказал Бодрийяр, что в таком коррумпированном мире провал и слабость более аутентичны, чем собственно «проекты» и «частичное суммирование». Но я сомневаюсь в том, что у многих людей на самом деле есть такое чувство; чтобы такой установкой можно было действительно восхищаться, ее следовало бы довести до абсолютного уровня буддизма; и в любом случае, конечно, совсем не такой урок преподнесла нам кампания Джексона. Что касается всех этих ужасных картин из романа «1984», в период Горбачева они кажутся еще смешнее, чем раньше; можно по крайней мере сказать, что это сложное занятие — на одном дыхании объявлять о смерти социализма и публиковать леденящие кровь известия о его тоталитарной кровожадности.

Враждебность к понятию «тотализации», следует, таким образом расшифровывать, скорее всего, как систематическое отвержение понятий и идеалов праксиса как такового или же коллективного проекта[283]. Что касается его очевидного