Анна и ее семья до самого конца оставались на своем чердаке. Большинство действующих лиц ее истории все время находятся за кулисами. В 1950-е гг. многих читателей подавляло обилие и многообразие неоднозначных точек зрения и противоречивых утверждений, которыми полнились воспоминания о войне. Они предпочитали сосредоточиться на одном узнаваемом рассказчике, и именно такую целостную индивидуальную точку зрения предлагала Анна Франк. Только в конце 1950-х гг. модернистский роман с его многочисленными и противоречивыми точками зрения, нашедший талантливых представителей во времена Веймарской республики, получил новую жизнь благодаря таким авторам, как Генрих Бёлль, Уве Йонсон и Гюнтер Грасс. Дневник Анны Франк и его индивидуальный голос помог миллионам читателей восстановить чувство морального достоинства и вернул надежду жертвам нацизма [53].

Но одно дело было идентифицировать себя с Анной Франк, чей дневник трогал немецких подростков до слез, и совсем другое – связать ее опыт со собственным опытом. Думать о том, что перенесла Анна Франк, значило не думать о себе. В первые 20 лет после войны диалог развивался, преодолевая национальные и общественные разногласия, не благодаря, а вопреки давлению эмоционального опыта. Страдания и чувство жертвы могли быть общими для Европы 1950-х гг., но в каждой стране люди думали, что они страдали по-своему. Общие представления и предрассудки, сложившиеся при Третьем рейхе, продолжали существовать в неизменном виде долгое время после того, как исчезли его внешние символы и структуры. Поколение детей, прошедших через это, интересовали в основном их собственное сообщество и страдания тех, кто был рядом с ними. Это было естественно, и вместе с тем это сужало угол зрения, вычеркивая опыт всех тех, кто не был их близким.

Когда поколение детей, родившихся в середине – конце 1940-х гг., достигло совершеннолетия, многие из них, последовав примеру «поколения 1968 г.», предпочли определять для себя национал-социализм через его преступления. Рассказы о страданиях немцев все чаще воспринимались как стыдный пережиток 1950-х или даже полностью отвергались как одна из попыток затушевать масштабы зверств нацизма. Поколение 1968 г. было слишком молодо, чтобы лично помнить нацистский период, и предметом его бунта стали в основном остатки Третьего рейха в их собственных семьях. В следующем десятилетии жители Западной Германии стали меньше думать о страданиях немцев и гораздо больше – о вине немцев. Они видели, как канцлер Вилли Брандт встает на колени на месте Варшавского гетто, а в 1978 г. смотрели по телевизору американский мини-сериал «Холокост». Еще через десять лет, в 50-ю годовщину «Хрустальной ночи», многие из тех, кому исполнилось 60 лет, почувствовали, что готовы перечитать собственные подростковые дневники, а некоторые бывшие члены гитлерюгенда, такие как Рудольф Вайсмюллер, обратились в городские архивы, чтобы узнать о судьбе своих соседей-евреев. В попытке разобраться, как он мог так искренне разделять идеи нацизма, Вайсмюллер решил написать автобиографию. Другие, подобно Лоре Вальб или Вильгельму Корнеру, изумлялись не тому, как сильно изменилось их мировоззрение, а тому, как они вообще когда-то могли верить тем словам, которые перечитывали в своих дневниках. Но понадобился бы исключительный человек, чтобы переосмыслить одновременно и немецкий, и еврейский опыт. И это было бы крайне некомфортное переживание. Чтобы преодолеть свое нацистское прошлое, многим людям требовалось вытеснить его из сознания [54].

Свидетели исторических событий в большинстве своем не историки. Они видят лишь часть происходящего и эмоционально отождествляют себя только с частью увиденного. Даже если они, как это нередко бывает, ставят перед собой задачу разглядеть более полную картину и лучше понять ее, историческая ценность их свидетельства почти всегда заключается в тех конкретных вещах, свидетелями которых они были. Задача историка – сложить в единое целое детали этой огромной незавершенной мозаики, восстановить контекст, складывающийся из убеждений и бытового языка, о которых часто забывают свидетели. Если мемориальные мероприятия в основном были направлены на возможность будущего примирения в Германии, то работа историка состоит в том, чтобы показать прошлое таким, каким оно было на самом деле. Дети в силу своей впечатлительности особенно быстро адаптировались к меняющимся ценностям окружающего мира. Чтобы понять судьбы множества разных детей – еврейских, немецких, чешских, цыганских, русских и польских, необходимо увидеть их индивидуальный опыт в рамках всеобъемлющей системы власти. Их жизни при Третьем рейхе связаны воедино войной и завоеванием, а их будущее писалось в бухгалтерских книгах в графах снабжения и голода, поселения и изгнания, жизни и смерти. Именно непримиримые различия в их опыте связывали их друг с другом в рамках той системы, где чиновники настойчиво требовали у одних родителей разрешения на эвакуацию детей в безопасную сельскую местность и одновременно тщательно регистрировали транспорт, который доставлял других детей на смерть. Какое бы эмоциональное сходство ни прослеживалось в опыте детей, невзирая на их национальные различия, в том, как они справлялись с голодом или потерей дома, смертью родителей или физическим террором, их опыт войны всегда будет отличаться в зависимости от того, какое место они занимали в нацистской системе правления.

В 1945 г. доктор Вальтер Корти, редактор цюрихского журнала Du («Ты»), на страницах которого были опубликованы рисунки Кальмана Ландау, выступил с призывом от имени военных сирот. Швейцарские дети отреагировали на призыв с воодушевлением и собрали 30 000 фунтов стерлингов, которые затем пошли на строительство международной детской деревни. Группы взрослых добровольцев, в том числе бывшие комбатанты с противоположных сторон, стекались на склон холма около деревни Троген в кантоне Аппенцелль и разбивали временные лагеря рядом со строящимися домами. После завершения строительства в каждый из «национальных домов» приезжали 16–18 выбранных детей-сирот, чтобы поселиться там под присмотром «матери» и «отца». Дети изучали национальную учебную программу на родном языке, но участвовали в совместной деятельности с детьми из других домов, что способствовало развитию взаимного уважения и доверия. К концу 1948 г. на том месте, где два года назад было только одно жилище, появились дома почти для 200 человек. Дети приезжали из лагерей и детских домов во Франции, Польше и Греции, Австрии и Венгрии, Германии, Италии и Финляндии, привозя с собой национальные языки и обычаи. Деревню назвали в честь швейцарского педагога-гуманиста эпохи европейского Просвещения Иоганна Генриха Песталоцци [55].

Эксперимент сопровождался приливом оптимизма относительно перспектив международного примирения, а в 1948 г. по приглашению ЮНЕСКО Троген посетили ведущие специалисты по спасению детей из всех стран Европы. Хотя над Европой уже опустился «железный занавес», и «холодная война» положила конец многим гуманистическим начинаниям первых послевоенных лет, еще оставалась надежда, что сами по себе принципы повседневной жизни в Трогене научат детей таким важным добродетелям, как терпимость, уважение и международное взаимопонимание, которые каждый