1993 г. в воссоединенном Берлине снова открылся мемориал Нойе-Вахе на Унтер-ден-Линден: надпись на мемориальной доске, называющая его «центральным мемориалом Федеративной Республики Германии в память о жертвах войны и тирании», немедленно вызвала бурю споров о принижении значения Холокоста [40].

Использование понятия травмы в историческом контексте связано с определенными сложностями. Эта концепция предназначена для понимания вреда, причиненного человеку, но ее используют, чтобы указать на насильственность события. Даже в отдельных частных случаях невозможно предугадать, какой опыт будет травмирующим, с какими травмами человек может справиться, а какие приведут его к психологическому срыву. Работая с женщиной, пережившей Холокост, психоаналитик Динора Пайнс обнаружила, что работа продвигается очень медленно: прежде чем переходить к серьезному анализу, женщина должна была рассказать свою историю сочувствующему и доверяющему слушателю и пробудить в другом тот гнев, который не могла выразить сама. Нередко люди, пережившие Холокост и войну, рассказывают о своем опыте в сухом и сдержанном тоне. Возьмем один из самых известных примеров: Примо Леви в мемуарах об Аушвице «Человек ли это?» ничего не пишет о своих эмоциях, предоставляя читателю возможность самому увидеть и оценить тот мир, за которым он спокойно наблюдал. Его литературная сдержанность ставит читателей в положение, во многом похожее на положение Диноры Пайнс при работе с пациентами: они сильнее вовлекаются в переживание, поскольку молчание автора вынуждает их самостоятельно представлять себе эмоциональное воздействие события [41].

Однако отстраненный тон или молчание не всегда можно однозначно истолковать как свидетельство скрытой травмы. Аниту Франкову депортировали в Терезиенштадт, когда ей было 12 лет. Позднее она стала историком и сотрудницей отдела Холокоста Еврейского музея в Праге, но, несмотря на эти ежедневные напоминания, она мало что могла вспомнить о своем пребывании в Терезиенштадте. Сама она связывала этот провал в памяти не с тем, что произошло непосредственно там, а с более поздним опытом в Аушвице-Биркенау и Штуттгофе, где было несравненно хуже. Она хорошо запомнила травматический период, но вытеснила из памяти более «нормальное» время в Терезиенштадте. В то время девочки возраста Аниты много наблюдали, вели дневники, рисовали очереди голодных людей у столовых. Возможно, они делали это с относительно «привилегированной» позиции (в интернатах были собственные кухни, и дети получали дополнительные пайки), но вместе с тем их наблюдениям свойственно искреннее любопытство. Многогранность их обстоятельств и реакций на них подчеркивает, как важно понимать опыт детей с учетом их тогдашних условий жизни [42].

В некоторых случаях дети шокировали взрослых умением открыто говорить о насилии и смерти и смеяться над ними, не пытаясь делать вид, будто их не существует. Взрослые в семейном лагере Биркенау старались не замечать трубы крематория, но Иегуда Бэкон и его друзья, глядя на цвет дыма, в шутку гадали, каких людей отправили туда в этот день, толстых или худых. Невозможно сказать, разделяли ли эти мальчики уверенность своего предводителя Фреди Хирша в том, что семейный лагерь пощадят. Во всяком случае, они не обманывали себя относительно предназначения крематория, но использовали юмор, чтобы защититься от этих реалий.

Нередко для того, чтобы испытать страх смерти, ребенку приходилось столкнуться с непосредственной опасностью. Например, в Германии детям нередко казался красивым вид бушующих вдалеке городских пожаров. Одна маленькая девочка смотрела на огненную бурю в Дрездене в феврале 1945 г., совершенно очарованная «этим театром», не в силах отвести взгляд от «кроваво-красного» неба; с ее выгодной позиции за пределами Дрездена «сам город выглядел как капля раскаленного добела железа. И в этот свет падали “рождественские гирлянды” всех цветов». Солдаты обеих мировых войн также отмечали красоту разрушения, но приберегали эту эстетическую оценку для разрушений, от которых страдал противник, а не они сами. Иногда детям не казались угрожающими пожары и даже близкие бомбардировки, но они приходили в ужас, когда начинали трястись своды их подвалов и загорались их дома. В первых сочинениях детей старшего возраста в 1946 г. и в тех, что дети младшего возраста писали в середине 1950-х гг., многие вспоминали, как стояли и оцепенело смотрели на свои горящие дома, вместе с которыми обращалось в небытие детское чувство обособленности от наблюдаемых разрушений. В Биркенау Иегуда Бэкон и другие мальчики перестали отпускать остроты на тему крематория, когда в газовые камеры отправились их родители. В ту ночь ни у кого из них не было слов [43].

Детский опыт в воспоминаниях взрослых, будь то в виде мемуаров или, если речь идет о недавнем прошлом, интервью для устных историков, неизбежно смешивает точки зрения ребенка и взрослого. Редкие мемуаристы поступают так, как писатель Уве Тимм, попытавшийся отделить фрагментарные воспоминания раннего детства о бомбардировке Гамбурга – маленькие огни, парящие над улицей, – от пришедшего позднее понимания, что это были горящие обрывки занавесок. Но даже он не мог сказать наверняка, какие из своих воспоминаний он видел собственными глазами, а какие возникли в результате визуализации историй, которые мать рассказывала ему так часто, что они приобрели в его уме фиксированную фотографическую форму [44].

Одним из самых ранних воспоминаний Лутца Нитхаммера было красное ночное небо. Сначала ему казалось, будто он вспоминает, как сидел в доме своей бабушки в Шварцвальде и смотрел на пожары, бушующие в Штутгарте. Но позднее Лутц, первопроходец в области устной истории, осознал, что просто не мог видеть эти пожары, находясь в 80 км от горящего города. При этом его старший брат помнил события, которые не мог вспомнить он сам: о том, как их дом разбомбили, как их спасли из подвала в Штутгарте и как он боялся, когда над поездом, который вез их в Шварцвальд, пролетали бомбардировщики. Нитхаммер сделал вывод – по крайней мере, на данный момент, – что он перекрыл реальный страх смерти, пережитый в подвале в Штутгарте, утешительной историей о том, как наблюдал за пожарами из безопасной бабушкиной кухни. Желание вытеснить из сознания опасность и восстановить защищающие материнские фигуры заставило его заменить в своей памяти разрушенный подвал уютной кухней в Шварцвальде [45].

Эта затронутая Нитхаммером проблема нередко затрудняет сопоставление воспоминаний с реальным опытом. Пятилетнего Карла Пфандля гораздо сильнее напугал заводной жестяной крокодил, подаренный ему на Рождество в 1944 г., который бегал за ним по комнате, рассыпая из пасти искры, чем последовавшее бегство из Будапешта в Австрию. Может быть, это путешествие показалось ему не столько пугающим, сколько захватывающим. Или так же, как еврейские дети из числа перемещенных, за которыми Мириам Варбург наблюдала в Форенвальде, он постарался задним числом убедить себя, что почти никакой опасности не было. Или, возможно, как и Лутц Нитхаммер, позднее он в какой-то момент подсознательно перекрыл незначительным домашним