Противно, длинно завизжали тормоза, и Чистоплюйцев увидел набегающие фары, слепящие в упор, бампер легковой автомашины дохнул разогретым железом, грозя раздавить, но сила инстинкта была велика: автоматически он успел отшатнуться на тротуар… Это спасло ему жизнь – учёный отделался двумя-тремя царапинами и лёгким ушибом головы. Неприятно, конечно. Только ведь могло быть хуже. Гораздо хуже.

* * *

Прошло несколько дней после того злополучного происшествия.

Начинался утренний обход. В больничные окна струился мягкий соломенный свет; сверкали склянки у изголовья; воробей крутился у приоткрытой фрамуги.

Дверь в палату Чистоплюйцева чуть скрипнула. Врач, заканчивая с кем-то разговор по ту сторону порога, хохотнул:

– Короче говоря, коллега, там теперь не психбольницу – можно цирк устраивать, да-да!.. – Он вошёл. – Ну, здравствуйте, голубчик, здравствуйте! Как ночевали? На новом месте приснись жених невесте. А вам что снилось? – Врач наклонился и заботливо поправил край одеяла. – Как ваше самочувствие, любезный?

– Удовлетворительно, как тут у вас говорят. – Чистоплюйцев нахмурился. – Зачем держат пятый день, не знаю. Дел невпроворот, а я валяюсь.

– Четвёртый день, голубчик. Четвёр-тый! – подчеркнул зачем-то врач. – Не тошнит? Сотрясения мозга не было? Теряли сознание?

– Нет, всё прекрасно помню… А в больницах день за два идёт, – пошутил Чистоплюйцев, – так что не четвёртый, а восьмой можно сказать. Пора выписывать. Я так своим скудным умишком сужу.

Они улыбнулись друг другу.

Разговаривая, врач листал анализы и доброжелательно кивал головою. Вообще от всей его фигуры, облачённой в белые одежды, исходил какой-то умиротворяющий свет; он словно бы окутан был незримым нимбом, который благожелательно и тепло воздействовал на человека. И только иногда что-то проскальзывало – не то в глазах, не то в улыбке… Чёрт его знает, что такое там проскальзывало… Да ведь могло и показаться просто-напросто.

За окошком разгоралось погожее утро. Далёкое облако плыло по чистой голубой лужайке небосвода. Большие солнечные пятна выстелились на чистом полу – санитарка только что помыла. Воробей сидел возле открытой фрамуги, часто чиркал голосом на тонкой ветке, затем перепорхнул поближе к белой раме: за воробьем охотился котёнок – совершенно чёрный и такой зачуханный, словно только что выпрыгнул из дымохода. Ловко работая хвостом, как только может им работать обезьяна, котёнок подобрался к больничному окну, заглянул в стекло и притаился.

Не замечая котенка, Иван Иванович с необъяснимым напряжением почему-то следил за воробьем. А доктор, в свою очередь, внимательно и тоже напряженно следил за своим пациентом.

Иван Иванович осторожно свесил руку с койки. Вслепую пошарил по полу, взял больничный тапок и неожиданно бросил… Промелькнув через палату, обувка стукнулась о раму, чуть не разбив стекло, вертыхнулась в воздухе и скрылась за окном на улице.

В глазах у Чистоплюйцева возник мгновенный ужас.

Дело в том, что по далёким русским поверьям воробей в избу влетает к смерти.

– Фу-у… извините, ради бога, – сконфузился Чистоплюйцев. – Вспомнилось вдруг…

Доктор напряжённо улыбнулся.

– И что же, интересно, вспомнилось вам?

– Да пращур, знаете ли… пращур у меня вот так же… – Больной замолчал, заметив профессиональную реакцию врача. «Теперь точно определит: сотрясение мозга!» – подумал Чистоплюйцев.

Доктор подёргал за седые пейсы. Спокойную доброжелательную улыбку вернул на лицо.

«Так что там ваш пращур? Тапочки любил швырять в окно?» – хотел он спросить, но посчитал разумным сделать вид, что ничего особенного не произошло.

– Выпишем, голубчик. Обязательно, – пообещал он, задумчиво листая анализы. – Работаете много вы, Иван Иванович. И хорошо это. И плохо. Отчизне благо, так сказать. А самому – ущерб.

– Не до ордена, была бы Родина… Я так своим скудным умишком сужу, – пробормотал Чистоплюйцев; веселый утренний настрой пропал.

Зато в глазах у доктора заплясали почему-то чёрные чёртики. Он смотрел на Чистоплюйцева теперь с каким-то новым, трудноуловимым выражением, в котором сквозь сочувствие читался приговор, но приговор, подписанный не доктором, а самим Чистоплюйцевым.

– Ваше здоровье тоже, знаете ли, достояние Родины, – высокопарно заметил доктор, собираясь уходить. – Будьте добры, голубчик, подскажите, а какого цвета был ваш автомобиль?

– Мой? Автомобиль?.. Я безлошадный.

– Нет, я неверно выразился. Тот автомобиль, который…

– Ах, тот, который сбил? Он был жёлтый. Как цыплёнок.

– Разве? А товарищ – рядом находился – на красном настаивает.

Чистоплюйцев занервничал, не удержался от едкого замечания:

– А у товарища не было сотрясения мозга?

– А что, это мысль! Надо проверить! Спасибо… – Доктор засмеялся: психолог, он ведь знал, что с больными всегда желательно прощаться на хорошей ноте – светлый «шлейф» остаётся в палате после ухода.

Через минуту-другую санитарка принесла в палату выброшенный тапочек. Осторожно положила на пол возле кровати и как-то по-новому глянула на Чистоплюйцева – и жалостливо и настороженно; впрочем, это могло показаться.

– Понимаете, матушка, – стал объяснять Иван Иванович. – К моему старику воробей влетел в избу. Всё, говорит, помру. Я не поверил. А он вынул чистое белье из сундука, в баньке попарился и отошел…

– Все мы тамо-ка будем, – санитарка вздохнула, – так зачем же тапками швыряться?

Оставшись наедине, Чистоплюйцев покачал головой:

– Спасибо, мать. Утешила.

Он прилёг на подушку, но через несколько мгновений подскочил – громкий хлопок реактивного самолета услышал вдалеке за окном. Лайнер вышел на форсаж и заревел, натужно растягивая белую борозду по тёмно-синему небу. И опять у Чистоплюйцева возникло странное предчувствие скорого полета…

«Прям какая-то идея фикс!» – подумал он, пристально глядя на белоснежный инверсионный след, постепенно разрыхляющийся в небесах.

10

Пока Чистоплюйцев валялся в больнице – около недели – он был уволен «по собственному желанию начальства». Беззаконие, конечно, бессовестность – явные. Любой суд восстановил бы учёного. Но судиться почему-то он не захотел. Во-первых, тут надо иметь особый характер – ходить по всяким длинным коридорам, «телеги» писать, кого-то в чём-то уличать и всем доказывать, что ты не верблюд. А во-вторых, когда нашла коса на камень, то уже ничего не поделаешь; если начальство взъелось на тебя, так всё равно под любым предлогом шуганут. Иван Иваныч уже давненько ощутил, как «горячо и влюблённо» молодой, но ранний шеф дышит в затылок ему. И тут уж надо было Чистоплюйцеву сработать на опережение – самому уволиться, не дожидаясь такой развязки. Да что теперь об этом говорить – воду в ступе толочь…