больше звучать для меня? Я сорвался с места и побежал в сад увидеть ее еще раз. Я и сам не знал, что должен был ей сказать и что должен был сделать. В саду ее уже не было. Калитка у двора была закрыта, я перелез через нее и подошел к палисаднику. Окно ее комнаты было темное, тишина стояла необыкновенная. Я постоял, потом робко постучал по окну пальцем.

Оно открылось, и я угадал ее фигуру.

— Вы что? — спросила она тихо.

— Зачем вы не дали знать мне раньше, что я могу быть «интересным собеседником»? — ответил я ей с упреком. — Зачем вернули мою песню, посланную вам, в которой содержались намеки? Тогда все бы пошло по-другому.

— Помните, я глядела на дорогу, когда вы проходили в волость? Я думала, что вы зайдете. Ждала этого момента каждый день. Как еще я могла дать о себе знать? Но вы недогадливы, вы читали все какие-то бумаги и не зашли ко мне. Я была бы очень довольна.

Она вздохнула.

— Когда станете ученым, обо мне тогда вспоминайте… Тсс! папа проснулся. — Она захлопнула окно, и я остался один в темноте. Я стоял у палисадника, глядел на темное окно до рассвета и отошел от него, когда стоять дольше стало неудобно.

Пастух остановился у колодца и заиграл в рожок. Окрестность сразу ожила при этих переливчатых звуках. Из ближайшей избы высунулось заспанное лицо бабы и тотчас же скрылось. Скрипнули ворота, и на улицу вышла первая корова. Пастух прикрикнул на нее и хлопнул кнутом. Звонкое хлопанье отдалось эхом в березовой роще. Затем из других ворот выгнали овец, они побежали вслед за коровой и наполнили улицу резким блеянием. Тогда пастух спрятал рожок в карман и еще раз хлопнул кнутом, сгруживая скотину. Во всех дворах раскрывались теперь ворота, и хозяйки, в чем попало, выскакивали на улицу, выгоняя коров, коз и баранов… Утро начиналось, хотя на востоке только брезжило и даже пунцовая полоса — предвестница солнца, еще не успела появиться. Предрассветные сумерки все так же окутывали дали, но чуялось, вот-вот они отступят и вовсе пропадут.

Мать, выгнав корову, принесла подойник молока и цедила из него в кринки, когда я надевал котомку на спину и бормотал про себя:

— А чего мне жалко? Меня здесь ничто не трогает. Если бы что-нибудь и трогало, все равно не остановит…

— Расти детей, майся весь век, — сказала мама, — а только что крылья отрастут — и матери им не надо, и матери им не жалко… Эх, Сеня… уйдешь на чужбину, помянешь меня! На свете все найдешь, кроме отца и матери, поверь моему слову.

Прерванный в своих размышлениях, я вдруг поднял на нее взгляд. Глаза ее были мутны и в слезах. Она утирала свои дряблые щеки.

— Видишь ли, мама, меня покорила жажда народного образования… а предрассудкам деревни я никогда не поддамся, — сказал я с дрожью в голосе.

Она стояла за огородами, безмолвно плача в кромку косынки, и, подперев подбородок рукою, махала мне другой… Долго она стояла, я все обертывала, а она не сходила с места. Наконец я скрылся в яровых полях. Дома и сады нашей деревни слились для меня в одно пятно. Огненное зарево рассвета уже полыхало на куполе церкви и золотило холмы и вершины бора. Безграничное раздолье открывалось передо мною. Я шел большой дорогой по направлению к городу, ноша моя была легка, ноги мои были быстры, ум мой был дерзок, и только сердце ныло… Я шел по направлению к большому городу.

ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ СТИХОТВОРЦА

Только ради Аллаха, не печатайте ничего такого, что ни то, ни се, не то, чтобы нехорошо, да и не то, чтоб очень хорошо.

Из письма Белинского к Тургеневу

В деревне, насколько мне помнится, всегда много водилось поэтов. Первыми из них, приохотившими меня к стихам, были мои первые приятели, «келейники» Ваня Баюнов, Ленька Пыж и Головня. Они были старше меня года на два, должно быть, но охотно приняли меня в свою компанию. Изба наша граничила с «кельями», то есть с той улицей, на которой жили бобыли или вдовы. «Кельи» тянулись по гребню холма, окруженные оврагами с обеих сторон, в эти овраги валили мусор, склянки и разбитые горшки. В «кельях» всегда была уйма детворы. Рваная, задорная, крикливая, она внушала страх почтенным хозяйкам, и «келейную» улицу обходили, когда путь лежал через нее. Ребята росли отверженными, им нечего было надеть в праздники, чтобы выйти на околицу или показаться в церкви. Матери оберегали своих детей от знакомства с «келейниками». Мама тоже часто журила меня за сомнительную, как ей казалось, дружбу. Но не дружиться мне с ними было нельзя. Это был самый удивительный, самый сметливый, самый веселый народ в деревне. Ребята-«келейники» всю силу своего изобретательного разума употребляли на создание всяких диковин и бытовых причуд. Они имели лучшие в улице самострелы и попадали без промаха в гуляющих куриц; они пускали в воздух такие искусные змеи с трещотками из бумаги, каких никогда и никому из нас нельзя было придумать; они знали наперечет те места в лесах, где водятся грузди, белые грибы, рыжики, и набирали их полным-полно, тогда как прочие возвращались с пустыми корзинками; они вели счет каждому птичьему гнезду и знали точно, сколько из каждого выпорхнет осенью птенцов; они с ловкостью кошек лазали по деревьям, по амбарам, и, когда зорили галочьи гнезда, их карманы всегда были набиты яйцами; они держали на учете рассаду в каждом огороде и таскали овощи так искусно, что никто и никогда не обнаруживал их следа; они носили с полей горох и чечевицу ношами, и редко полевой сторож натыкался на храбрецов, а если натыкался, — все равно не мог узнать их в лицо. Словом, это были удивительные затейники, прирожденные изобретатели, конкистадоры села, всегда неуловимые, бесстрашные и всеми гонимые. С «келейниками» не всякий рисковал играть в бабки, потому что они сбивали кон без промаху. С ними редкий садился в круг за карты, потому что они всегда отыгрывались. С ними опасались вступать в ратоборство: играть в «малую кучу», бегать взапуски, меряться силою на палках, — потому что они всегда побеждали. Все раки вылавливались в реке их руками. Никто не рисковал лезть в воду со льдом, а они лезли. Хворыми я их не видел, или это мне тогда казалось? (Ведь умирало много. Да, много умирало.) С ними никогда не было скучно, меня тянуло