Мы уселись на тулупе, разостланном на прошлогодней листве. Прямо против меня сидела Вера, прижимаясь к своей стороне шалаша, чтобы не коснуться моих коленей, а я прижимался к своей стороне. И все-таки головы наши были рядом. Неловкость стала моим палачом. Я считал себя виноватым во всем этом и готов был предпринять что угодно, чтобы избавить Веру от ужасной неприятности, но я не знал, что надо было предпринимать. Первый раз я был в таком положении с глазу на глаз с образованной девушкой. Я стал мучительно припоминать все, что читал о таких ситуациях и о чем надо было говорить в этих случаях. Сходных примеров из книг я не припомнил. Мне казалось, что надо было говорить что-то очень умное: про жизнь, например, или про смерть, про торжество счастья, про прелесть звезд или ночной тишины. Про звезды у меня не вышло бы, я это чувствовал, просто не хватило бы подходящих слов, и я заговорил о вселенной в целом.

— Обозревая небесный свод со множеством светил, — сказал я, припоминая страницу книги, в которой я это читал, и дрожа от сознания, что я могу сбиться, — естественно задать себе вопрос, ограничена ли в пространстве наша звездная система и как она устроена?

— Звездная система? — произнесла девушка тихо и недоуменно. — Не знаю. Я всегда училась плохо по космографии.

— Наша звездная система представляет собою одну из спиральных туманностей, а Млечный путь состоит из двух, — продолжал я, путаясь и всем существом своим чувствуя перед собою белую фигуру неподвижно сжавшейся девушки.

— Я мудреные имена планет записывала на ладони, а когда надо было отвечать, боялась поднести руку к глазам и всегда получала двойку, — сказала она тихо, — ладно, что подруги подсказывали… выручали все-таки.

— А Млечный путь состоит из двух, — продолжал я шептать невнятно, — состоит из двух отчасти налагающихся одна на другую спиральных звездных ветвей, исходящих из центрального звездного сгущения, в котором среди миллиардов других звезд затеряно и наше солнце.

Белое пятно передо мной расплывалось все больше, и тоска овладевала мною, тоска безвыходного отчаяния и необоримого стыда.

— Подсчет известных спиральных туманностей доказал, что они распределены в пространстве очень редко, — закончил я с тоской.

— Ой, — сказала девушка, — я отсидела ноги…

Белое пятно качнулось передо мною, я закрыл глаза и забормотал, утеряв всякие надежды на то, что как-нибудь выйду из положения, я забормотал громким голосом, в котором отразился испуг и жалоба:

— Но придет время — и земля охладеет!

— Ой, не говорите этого!

— Охладеет солнце, луна и звезды, и вселенная потухнет!

— Я слышала об этом. Мне говорил один гимназист, но это, конечно, выдумки, — сказала девушка строгим тоном. — Как это потухнет? А куда же денутся люди? Огороды, скотина, города? Давайте есть яблоки, — сказала она решительно.

— Давайте, — сказал я с радостью, — я люблю антоновку, а вы?

— Антоновка — зимний сорт. Я вам лучше принесу анису.

И мы вышли из шалаша. Я вздохнул с облегчением. Луна поднялась выше, встала вровень с колокольней, в саду посветлело, тонкий узор теней неподвижно лежал на сочной траве. Вера принялась ощупью собирать яблоки в передник, приседала, шарила руками вокруг себя, потом переходила на другое место. Я следовал за ней совершенно молча, потому что разговор о звездах не удовлетворял ее, а вести речь об обыкновенных вещах я не умел. Зато у нее это выходило замечательно. Я только слушал.

— Я люблю ночь, — говорила она, — ночью все становится милее и таинственнее. Ночью можно о чем угодно думать и ничто тебе не помешает. Ночью и предметы и люди становятся интереснее, если они молчат.

Она засмеялась и бросила к моим ногам яблоко.

— А день — противный день, я его чуть выношу. Люди суше, предметы жестче, а если нечего делать, тогда чистое наказание. Ходишь по дому, все тебе не мило. Надо бы днем спать, а ночью жить, верно?

— Верно, — согласился я, хотя не верил этому.

— Отец читает какие-то старые книги да ругает Петра Великого, которого он считает большевиком и виновником всех теперешних событий. Или ходит по комнате и ловит моль, которая развелась у нас в изобилии, а я скучаю. Особенно ужасно, когда дождь и выйти на улицу нельзя. Кажись, со скуки взяла и разбилась бы… Приходите ко мне: будем играть в карты или книгу читать — «Тайны венценосцев».

Я слышал глубокое ее дыхание, волновавшее меня, и думал о том, что едва ли я смогу выговорить ей свое решение уехать из села сегодня же. Одна мысль, что я больше не услышу этого голоса, страшила меня. Я потерял дар речи. Надо было уходить, а я стоял у плетня и не двигался.

— Скоро рассвет, — сказала она, — как быстро пролетала ночь. И так всегда, когда есть интересный собеседник.

«Интересный собеседник» — эти слова восторгом отдались в моем сердце. Я не поднимал головы, но чувствовал, что Вера глядит на меня в упор.

— Надо идти, — сказал я сдавленным голосом и стал перелезать через плетень. Перелез и подал ей руку. Мы оказались по обе стороны изгороди. Она задержала мою руку в своей и сказала:

— Приходите и завтра в сад… позднее, когда папа ляжет спать.

— Нет, я с вами уже не увижусь, — сказал я тихо.

— Почему это?

— Я сегодня уезжаю.

— Сразу и уезжаете? Куда, зачем? Везде голодно, люди из городов в деревню бегут.

— Меня томит жажда, — еле вымолвил я, — народного образования.

— Удивительно, — произнесла она сокрушенно и недоумевающе.

Я не поднимал глаз. Мне было не по себе, мне, говорившему о вселенной и потерявшему дар речи перед девушкой. Вдруг она тихо пробежала пальцами по моим волосам. Я поднял голову и увидел рядом ее серьезное, строгое лицо, на котором изображался испуг, растерянность и мольба. Пальцы ее рук вздрагивали и теснее прижимались к моей руке. Но помню, как это могло случиться, только вдруг мы потянулись друг к другу, и неловко и быстро я коснулся своими губами ее холодной щеки. Потом мы точно устыдились своего поступка и бросились бежать в разные стороны.

Я обежал ограду церкви и остановился у огромного вяза, чтобы передохнуть. Легко найти счастье, а потерять и того легче… Кругом стояла та тишина, которая в деревне предвещает хлопотливое и звонкое утро. Ни один листок на деревьях не шевелился, ни одна собака не тявкала, ни одни ворота не скрипнули. Бушевавшая радость, восторг и горечь боролись а моей душе, и вскоре горечь все пересилила. Неужели я никогда ее больше не увижу? Неужели голос ее не будет