Эти двое с надеждой смотрели в будущее. Что им грозные пророчества о конце света и падении империй? Сама любовь защищала их от невзгод этого мира надежным щитом, — или мне хотелось в это верить. Пусть она оградит их от тьмы грядущих бед, постепенно окутывавшей нас.

А тьма эта сгущалась. Из Фландрии приходили дурные вести. Роберт писал, что в его войсках участились случаи дезертирства, вызванные голодом и отсутствием теплого обмундирования, между упрямыми протестантскими вождями восстания не прекращались раздоры, затраты нашего королевства на ведение военной кампании превысили все возможные пределы, и людские потери только росли. «Столько солдат пало смертью храбрых, — с горечью написал мой муж. — Сколько прекрасных жизней прервалось. Неужели они принесены в жертву напрасно?»

Сама земля Фландрии, изрезанная реками и каналами, небеса над ней — все было против англичан. Роберт проклинал постоянный дождь и холод, распутицу, дороги, где лошади утопали по брюхо в грязи, облака, из которых каждый день извергались потоки воды на уже промокших насквозь людей и лошадей. «Проклятые пушки не желают стрелять, Летти, — писал он. — Мы не можем держать порох сухим. Наши доспехи ржавеют прямо на нас, никто не выполняет своих обещаний, кругом — сплошная ложь, измена и предательство!» Какой горечью дышала теперь каждая страница его писем!

Он попросил меня послать ему еще рубашек и шесть пар высоких сапог до бедер, признался с досадой, что его шикарный новый экипаж потонул в трясине под Слюйсом, что его нога распухла и страшно болит, а козий жир, который хоть как-то помогал, кончился (не говоря уже о бальзаме из червей месье Эзара). Но самые черные слова мой муж приберег для Роджера Уилбрэма, поскольку тот, по мнению Роберта, своей продажностью и прямым воровством поставил под угрозу всю нашу фламандскую кампанию. Вместо того чтобы на своей должности главного поставщика порта Слюйс и кораблей Ее Величества добросовестно закупать аркебузы и пики, порох и ядра, солонину, рис и масло, «негодяй Уилбрэм», как называл его Роберт, почем зря присваивал казенные деньги. Меж тем еще больше солдат и лошадей заболело и умерло, припасы не поступали, и наш фламандский поход, начинавшийся под звуки фанфар, тонул в болоте, как нелепый щегольской экипаж Роберта. А это означало, что ненавистные испанцы все ближе и ближе к своей цели — завоеванию Англии.

Чашу терпения Роберта переполнила афера с «белым орлом». Так называли селитру, которую добавляли к артиллерийскому пороху. Роберт написал, что негодяй Уилбрэм, по слухам, продал все запасы селитры противнику. «Нашему врагу! — Он дважды подчеркнул эти страшные слова в письме и присовокупил: — Говорят, его сын Себастьян контрабандой ввозит селитру в Англию и прячет в пещере где-то рядом с Фоем[170]. Туда прибывают испанские корабли, и наши противники для закупки этого самого „белого орла“ входят в тайные сношения с местными католиками, которые жаждут свергнуть Елизавету и посадить вместо нее на трон Марию Стюарт. Ах, Летти, Летти, я окружен изменой и предательством!»

Я едва успела завершить чтение мрачного письма Роберта, когда услыхала стук копыт и крики во дворе под моим окном. Я выглянула и увидела, что кого-то вносят в дом. Первой мыслью моей было: неужели это Роберт? Он ранен? Его привезли домой умирать? Я кинулась вниз по лестнице и сразу же поняла, что стонущий человек, которого внесли в зал, — не Роберт.

Сначала я почувствовала огромное облегчение, а потом тревогу. Ноги сами понесли меня вперед, и вот я уже стою у стола и смотрю в смертельно-бледное лицо молодого Криса Блаунта в окровавленной и изодранной рубахе, которого сумели довезти до поместья и положили умирать под моей крышей на моих глазах.

Лицо у Криса Блаунта было как у благородного римлянина: орлиный нос, высокий чистый лоб, дивно очерченный рот, а губы — нежные как у ребенка. Он открыл свои ярко-синие, замутненные страданием глаза лишь на третий день после того, как его доставили в Уонстед. Пока еще наш конюший оставался бледен, но мало-помалу его щекам возвращался цвет, а когда он попытался заговорить, то это точно был голос Криса. Голос, который я столько раз слышала раньше, полный почтения и заботы: «Позвольте, я принесу вашу шаль, миледи?» «Я подвину скамейку в тень, чтобы вам было удобно, миледи…»

Я была уверена, что он умрет, но таившаяся в нем несокрушимая сила его молодости, его воля к жизни спасли его. И еще, наверное, он поправился благодаря моей заботе и постоянному уходу, но поняла это я уже позже. Тогда мне было не до отвлеченных мыслей, ибо я нянчилась с ним, как когда-то с маленьким Денби, день и ночь сидела у его кровати, следила за тем, чтобы его ужасная рана навылет в груди и боку от мушкетной пули, воспаленная и гноящаяся, обрабатывалась бы по всем правилам французским костоправом месье Эзаром. Этот лекарь теперь жил у нас в поместье, дабы пользовать заболевших домочадцев, если в том возникнет нужда. В таких больших владениях, как наше, всегда есть больные и немощные. Одних слугу нас было более сотни, и мы с Робертом считали себя обязанными заботиться не только о них, но и об их семьях.

Я сидела у постели Криса, глядела на его прекрасное молодое лицо, то и дело меняла прохладную влажную повязку у него на лбу — а Криса терзала жестокая лихорадка — и молилась. Молитвы мои были услышаны, и в тот памятный для меня третий день своего пребывания в Уонстеде Крис в первый раз открыл глаза и произнес несколько слов.

— Негоже вам слишком много возиться с молодым человеком, — язвительно бросила мне мистрис Клинкерт, выбегая с очередным поручением из спальни, в которой на резной широкой дубовой кровати лежал Крис. — И не забывайте, что вы — замужняя дама, хотя супруг ваш сейчас далеко за морем!

Я строго отчитала мистрис Клинкерт за одно лишь предположение о том, что моя забота о Крисе вызвана чем-то большим, чем попечением об одном из заболевших домочадцев. Однако ее слова взволновали меня, и я долгой бессонной ночью задумалась: а что, если она права? Что, если я слишком привязалась к больному? Ничего подобного, уверила я себя, ведь если бы Роберт был дома, он бы только восхитился моей приверженностью добрым делам. Никогда бы он не опустился до упреков или недостойных намеков.

Начиная со следующего дня Крис пошел на поправку и скоро уже был готов болтать с утра до ночи. Мне очень хотелось услышать от него последние новости о муже и сыне, но решив, что воспоминания об ужасах войны никак не способствуют выздоровлению, я попросила его сначала рассказать о себе и своей семье. И он охотно поведал мне, что отец его — безземельный рыцарь, из того самого старинного рода Блаунтов, самой известной представительницей которого стала Бесси Блаунт, любовница короля Генриха VIII. Она даже получила титул «матери сына короля», ибо ее ребенок Генри Фицрой был объявлен наследником трона. Однако юный Генри умер, когда ему не было еще и двадцати лет, после чего Бесси удалилась в свои поместья и более не появлялась при дворе.