«Я не врач для больных, которые делают своих врачей больными. Я и у ее Боденхойза был».

«У него тоже болят ноги?»

«Не ноги, а большой палец правой руки. Это бывает от длительного писания. Писательская судорога».

Я засмеялся: «А мне он сказал, что рифмы снисходят к нему без всякого усилия, в силу Божественного вдохновения, которое изливается на него сверху. Похоже, что Божественное вдохновение не почивает на его пальцах».

«Плохой ты человек», — сказал Куба.

«Но зато я люблю хорошие рифмы», — парировал я.

«Мне стихи не нужны, отозвался Куба, — я их не читаю. А что ты думаешь о Даниэле Бахе?»

Я засмеялся: «Ты сначала спроси об Ариэле».

«При чем тут Ариэла?»

«При том, что ее имя начинается на „А“… Ладно, мы уже пришли».

Рабби Хаим считал свою болезнь легкой и стеснялся, что на него обращают внимание и так о нем заботятся. Но у врача было иное мнение. Потому что, уходя, Куба сказал мне: «Его нога меня уже не беспокоит. Я опасаюсь другой болезни».

И действительно, этот вывих повлек за собой другую, куда более тяжелую болезнь, которая обычно поражает стариков, если им приходится долго лежать. Свои новые страдания рабби Хаим принимал благоговейно. Он ни в чем не изменился лежал молча и не издавал ни единого стона. Куба приходил теперь каждый день, менял одни лекарства на другие и беседовал с Ципорой, а Хана и Ципора по очереди сидели возле отца — Хана ночью, Ципора днем. Иногда Ципора оставляла его и уходила, потому что ее мать уставала за день и не могла стоять на кухне и готовить и Ципоре приходилось варить на всю семью, включая отца, который с того дня, как заболел, перестал привередничать и ел все, что ему приносили.

Однажды, когда мы остались с ним вдвоем, я спросил его, как он себя чувствует. Он ответил мне шепотом: «Бог сделает то, что хорошо в Его глазах» — и закрыл глаза. Я думал, что он заснул, но он вдруг зашевелил губами. Я прислушался и различил, что он шепчет: «А все-таки, какие же куры кошерные — с проколотым горлом или с разрезанным?» Он заметил, что я смотрю на него, и добавил: «С этого спора все и началось».

Спустя некоторое время он приподнял голову: «Когда человек лежит вот так, ему ничего больше не нужно, он может быть доволен. Но что, если человеком называется тот, кто ходит, а не стоит или лежит? Ведь главное в существовании человека — совершать добрые дела, пока его носят ноги».

Я испугался и разволновался. Не столько из-за его слов, сколько из-за того, что он заговорил. А он вдруг начал говорить, не останавливаясь. И еще меня удивило, что за все время этого монолога он ни разу не помянул человека, ни добром ни злом. Он как будто вообще не связывал человека с его поступками, потому что всякую свою фразу начинал со слов: «Причина всех причин в Своем благословенном милосердии породила это» — и кончал словами: «По воле Причины всех причин было это вызвано». Мы с вами, дорогие братья, тоже знаем, что все в мире приходит от Единственного, но мы при этом добавляем дела человека к делам Всевышнего, как будто Он и человек партнеры, а рабби Хаим не добавлял.

Под конец он протянул мне старый, помятый листок бумаги и попросил прочитать этот листок после его смерти, еще до того, как его отвезут на место последнего успокоения. Он увидел, что мои глаза наполнились слезами, и взял мою руку со словами: «Еще не пришел час моей кончины, но она близка, и я прошу, чтобы написанное в моем завещании было выполнено полностью».

Через час пришла Ципора, а за ней Куба. Он опять стал осматривать больного и надолго задержался с ним. Когда он вышел, я пошел за ним и рассказал, что рабби Хаим дал мне свое завещание. Куба снял шляпу, покачал головой и ничего не сказал. Я боялся спросить, полагает ли он, что смерть рабби Хаима так близка, и в то же время страшился, что он сам вот-вот скажет мне об этом. Куба вернул шляпу на голову и пошел к себе, заложив руки за спину и широко выбрасывая ноги. Потом вдруг остановился, обернулся и крикнул: «Почему тебя не видно?»

Я спросил: «Что значит — не видно? Разве ты меня не видишь?»

Он прокричал: «Почему ты не приходишь ко мне?»

«Почему не прихожу? Но ведь я ухаживаю за больным».

«Ну если ты ухаживаешь за больным, так приходи на следующей неделе».

«На следующей неделе?»

«Сервус!»

У меня потемнело в глазах. Сердце мое упало. Я стоял посреди улицы и не знал, куда идти. За Кубой нельзя, ведь он велел приходить на следующей неделе, а еще не кончилась эта. И к рабби Хаиму нельзя, чтобы он не почуял чего-нибудь по моему виду.

Наступил канун субботы. В гостинице пекли, варили, готовили субботнюю трапезу. И вдобавок, если не ошибаюсь, у них появился новый гость. А может, и не было никакого нового гостя, и мне просто показалось, что он есть, но из-за него мне стало неприятно там сидеть, и я направился навестить больного.

Шел я, шел и вдруг сказал: «Вус от ир зих цу мир ангечепт?», то есть: «Чего вы ко мне прицепились?» — на том языке, на котором говорят в моем родном городе. Сказал и сам поразился. Во-первых, потому, что вокруг не было никого, кто бы следовал за мной. А во-вторых, потому, что я всегда полагал, что сам с собой разговариваю на святом языке иврит, а оказалось, что на языке будней, на идише.

Но тот человек, что увязался было за мной, а потом исчез, теперь вдруг снова появился. У него было грубое лицо мясника, а борода — как у казенного раввина[272]. Озабоченный своими мыслями, я его сначала не заметил. Но он остановил меня и спросил: «Ты идешь к рабби Хаиму?»

Я сказал: «Откуда ты знаешь, что я иду к рабби Хаиму?»

«Потому что я тоже иду к нему».

Я подумал: «Ведь он же ведет с собой овцу, как же он войдет с ней к рабби Хаиму?»

Он нагнулся, сорвал пучок травы, сунул овце в рот и сказал: «Моисей, зачем ты смотришь туда?»

Я ответил: «Ты обращаешься ко мне? Так меня не зовут Моисей, и я не смотрю туда».

«Моисей, — укоризненно сказал он, — как же ты говоришь, что не смотришь туда? А тот голубь, что кружит над нами, — разве ты не смотришь на него?»