– Смотри, уже недалеко, – он показал на дальний круг золотого света. – Видишь? От второй звезды направо и потом прямо, до самого утра.

– Это что еще за бред? – осведомилась Лин.

– «Питер Пэн», – объяснил Генри.

– Лучше просто иди.

Она споткнулась обо что-то во тьме, присела на корточки посмотреть, но тут старые кирпичи на стенах тоннеля замерцали и разгорелись зеленоватым светом, как разогревающаяся ртутная лампа.

– Лин! – позвал Генри, и та бросила свою находку, что бы это ни было, и подошла к нему.

Вместе они уставились на светящиеся кирпичи. Что-то творилось у тех внутри, будто в каждом показывали маленькое кино.

– Тут где-то есть кинопроектор? – Генри оглянулся, но ничего не обнаружил; свет исходил явно из самой стены.

А в светящихся кирпичах разыгрывались всевозможные истории: вот маленькая девочка пьет чай со своими родителями… вот солдат хохочет за столом, где расселись его друзья… вот какой-то мужчина машет восторженной толпе.

– Что это такое? – спросила Лин.

Генри переходил от одного кирпича к другому, потом к следующему, изучая живые картинки.

– Я думаю… думаю, это чужие сны.

Генри отступил на шаг, чтобы обозреть всю стену. Она тянулась вверх и вверх, насколько хватало взгляда – сияющие экранчики снов. Отсюда картинки напоминали ему электрическую схему какого-то гигантского механизма… словно эти обрывки жизней питали энергией весь мир сновидений – и станцию, и поезд, и луизианское болото, и лес, и деревню, где каждую ночь Лин и Генри играли, теша потаенные желания своего сердца. А сейчас то там, то сям кирпичик гас, словно вся энергия в нем кончилась. Словно эти сны уже перегорели, умерли, и их нужно было срочно заменить новыми – машине нужно больше батареек.

Что-то привлекло внимание Лин, и она наклонилась к кирпичику поближе, чтобы рассмотреть. Глаза у нее широко раскрылись, она повернулась к Генри и поманила его к себе.

– Ты это видишь?

– Что?

– Ее.

Облачко сорвалось у Лин с губ и растаяло в воздухе.

Генри придвинулся к стене вплотную. В углу мерцающей картинки стояла женщина под вуалью и смотрела на сон. Она переходила из кирпича в кирпич, из видения и видение, словно ночной сторож, присматривающий, чтобы фабрика работала как надо. Один кирпич вдруг зарябил, словно в кинопленке на этом месте была склейка, и в замельтешивших у них перед глазами обрывках тьмы Лин и Генри разглядели кошмарный перевертыш чьего-то счастливого сна. В нем человек бежал, спасаясь от стаи жутких тварей, по тоннелям подземки.

– Голодные духи, – пробормотала Лин, глядя на Генри полными ужаса глазами.

Внезапно все кирпичи загорелись одновременно и все показали одну и ту же картинку: женщина под вуалью вбегает в тоннель, перепуганная, c окровавленным ножом в руке, и забирается в заброшенный вагон поезда. Потом стало темно.

Пронзительный, чудовищный вопль проткнул тоннельный мрак.

– Что это… – закончить Лин не смогла.

Там, где они вошли, появилась фигура – темный силуэт в длинном платье – и двинулась к ним.

– Генри… – прошептала Лин.

Он кивнул.

– Просто пойдем. Мы возвращаемся по своим же следам.

Они взялись за руки и пошли в сторону светового круга, обещавшего станцию. Но как бы резво они ни перебирали ногами, проклятый круг и не думал приближаться.

– Он все отдаляется, – сказала Лин. – Как будто она хочет оставить нас здесь.

Позади них в темноте что-то заворчало и заскреблось.

– Ты помнишь, что я могу тебя разбудить.

– И думать не смей! Мы выйдем отсюда вместе – или не выйдем совсем, – рявкнула Лин.

– Ну хорошо. Тогда я все равно сделаю тебе внушение. Давай посмотрим, вдруг ты сможешь увидеть нас в каком-нибудь другом месте – в другом сне. Лин, сейчас тебе приснится… приснится… – в голове у него, как назло, было совершенно пусто, – хорошо, Новый год! Кругом львы танцуют, и фейерверки, и еще такие печеньки в форме полумесяца…

Лин послушно зажмурила глаза, но нет – она была слишком испугана. Разум отказывался думать о чем-то еще, кроме этих жутких звуков в тоннеле. Как будто на них надвигался какой-то рой… но рой чего?

Рядом закричали.

– Генри? – она открыла глаза.

Его нигде не было.

– Генри!

Лин осталась одна с тем, что подбиралось к ней из черноты.

Генри рухнул на пол своей комнаты в «Беннингтоне». Ноги у него намертво запутались в простынях, сердце глухо и тяжело колотилось в груди. Он только что свалился с кровати, и этого хватило, чтобы его разбудить. А Лин осталась там, одна, в этом ужасном месте. Отсюда Генри было видно телефон на столике в холле, но сонный паралич пригвоздил его к полу, неспешно отсчитывая секунды до того, как он снова сможет двигаться.

Ворчание в темноте стало громче.

Лин попыталась бежать, но споткнулась обо что-то и схватилась рукой за стену, чтобы не упасть. Картинка в камне исказилась. Один за другим кирпичи мигали и выдавали одно и то же: лицо женщины под вуалью. Неровные, острые зубы блестели под частой сеткой. Но хуже всего были черные глаза призрака – они смотрели на Лин в упор.

Что-то тихонько зазвенело и затренькало в тоннеле, но звук тут же потонул в страшном утробном вое. Светящиеся пальцы проткнули стену с той стороны, словно тоннель вдруг решил породить десяток кошмаров разом.

– Кто смеет тревожить мой сон? – женщина под вуалью была уже рядом; в руке ее сверкнул нож.

Лин задрожала. Она хотела закрыть глаза, но никак не могла оторвать взгляда от тех, кто лез сейчас сквозь стены тоннеля, и от их предводительницы.

Проснись, – подумала Лин, – пожалуйста, проснись.

Тихий звон мешался со звуками тварей – а потом вдруг вырос над гамом, превратившись в настойчивый набат, окруживший Лин со всех сторон, властно забравший все ее внимание. Тело ее отяжелело, и сон истаял в серую пустоту.

– О-о-о-о-х-х-х-х, – простонала Лин у себя в постели.

У нее болело все, буквально все, но это уже не имело значения. Никогда в жизни она еще так не радовалась пробуждению.

Сквозь закрытую дверь комнаты она слышала сердитую воркотню мамы:

– Ошиблись номером! Подумать только! Хотела бы я посмотреть, как ему весь сон испортят…

Лин слабо улыбнулась. Телефон… вот что вернуло ее назад. Генри не бросил ее.

Потом она посмотрела на свою руку.

Ожог был все еще там.

Седан с двумя пассажирами упорно крался по промокшим от дождя дорогам. Оба были приблизительно одного роста и комплекции: ни слишком высокие, ни слишком низкие; ни толстые, ни тонкие; одеты в одинаковые темные костюмы, отглаженные белые рубашки с накрахмаленными воротничками и темно-серые шляпы, низко надвинутые на коротко остриженные головы. Волосы на цветовой шкале занимали отметку где-то между «мышиный» и «неопределенно-грязный». Внешностью они обладали самой непримечательной и обреченной немедленно растворяться в окружающей среде, не оставляя по себе ни следа. Когда им случалось зайти в магазин или в придорожную забегаловку, хозяевам заведений потом приходилось реально напрячься, чтобы вспомнить хоть одну деталь облика посетителей. Они были очень вежливы. Вели себя сдержанно. Платили по счету, оставляли чаевые, а мусора, наоборот, не оставляли. Потому что эти граждане очень хорошо знали, что такое оставлять мусор и как его за собой убирать.