охарактеризовать герцыковскую прозу как исповедальную, что было бы уже неуместно в отношении «Самопознания». Пафос бердяевской «философской автобиографии» – не просто эгоцентризм, но и экзистенциальное самоутверждение, «оправдание» авторского «я». Тексты Е. Герцык по духу более христианские: их субъект – страдающее, мечущееся, ищущее, – наконец, открыто кающееся «я», умеющее при этом стушеваться, отступить, дабы более рельефно и объективно выступил лик другого. Другой для Бердяева – всегда предмет его оценочного суждения (весьма меткого как правило), но отнюдь не таинственная «вещь в себе». Мемуары Бердяева открыто субъективны, тогда как мемуарная проза Е. Герцык феноменологична: женщине-мыслителю удается, по ее собственному выражению, «быть и не быть» в изображаемой ею реальности. Конечно, ей далеко до бердяевской силы в охвате эпохи, и она сознает «камерность» своего писательского дарования. Однако так ли уж это мало – обозначить свой собственный подход к миру и человеку (феноменология в духе Гёте), на его основе выработать литературный стиль (словесный аналог импрессионизма) и высветить им ряд характерных примет своего времени? При всей кажущейся безыскусности, проза Е. Герцык в действительности интеллектуально изысканна, и ее философский тонус отвечает самым напряженным духовным исканиям Серебряного века. Попробуем понять смысл «Моего Рима» – очеркового, по жанру, произведения: с одной стороны, это первая проба пера мемуаристки, с другой – самый, пожалуй, исповедальный и интимный текст Е. Герцык.

«Мой Рим» (1914–1915)

Истоки «Моего Рима» следует искать в дневниковых записях Е. Герцык. Таких текстов два. Первый — это запись от 1 января 1909 г., сделанная на петербургской Башне: Евгения в тот момент искала определенности в отношениях с Ивановым, чувствуя, что любимый отдаляется от нее. Позиция, занятая ею, нравственно-возвышенна: «Воля моей Любви, чтоб было только высшее, только самое истинное и великое», – «хочу не себя, а воли Божьей»[1019]. Но воля Божья, – таково старое церковное верование, – открывается человеку в особо значимых для него местах Евангелия. Так вот, Евгению больше всего трогал в Новом Завете разговор Христа с апостолом Петром (Ин 21: 19–23): Господь определил любимому ученику Иоанну «пребывать», покуда Он не придет вновь (загадочное повеление, которое иногда трактуется как дарование бессмертия), а Петру идти за Ним («то есть к смерти», комментирует в дневнике Евгения). Как-то «недобро» (это ее собственное слово) Евгению волновала особая любовь Иисуса к Иоанну, – ей представлялось, что этой любовью Петр был обделен. И ей, чья любовь была безответной, виделась близкой ситуация Петра: обращенные к апостолу Христовы слова «если можешь, иди за Мной» она воспринимала как адресованные ей самой…

Так искания своего, заданного ей Богом пути в сознании Е. Герцык сблизились с образом апостола Петра — с его скорбной, безлюбой участью. Ей, как и Петру, думалось Евгении, надлежит следовать крестным, жертвенным путем за Христом, помня Его призыв: «Мне говорит о нем (призыве) ласково-холодная рука, которая всю жизнь отстраняет меня в те минуты, когда особенно жарко хочу счастья себе»[1020]. Но лик Петра видится на фоне Рима; Евгения воспринимала Петра почти как римского гения места. Первоверховный апостол был главным вдохновителем ее римских поездок-паломничеств. В «Моем Риме» она рассказывает, как прямо с римского вокзала она устремлялась к Сан-Пьетро – к древней могиле апостола. И здесь, в великом храме, она пыталась заново пережить Христово «суровое слово» – как обращенное именно к ней: «Что тебе до того? (до Иоанна, до Любимого). Ты – иди за Мною»…[1021]

Так мы получаем ключ к идее «Моего Рима». В этой автобиографически-исповедальной повести Е. Герцык ставит вопрос о смысле собственной жизни (героине она сохраняет имя Евгении) – о своем пути, намеченном Промыслом, и о том, каким способом ей надлежит исполнить заповедь любви. Автор «Моего Рима» на глазах у читателя бьется над разгадкой тайны собственного бытия. Допуская малую толику вымысла, повесть эта – по своей экзистенциальной сути исповедь, – рассказ о прошлом и настоящем, но вместе и страстное вопрошание, устремленное не столько в грядущее, сколько в вечность. Феноменология человека Евгении Герцык здесь представлена как проблема самопознания, возможности познавательной «встречи» с самим собою. Мы увидим, что Е. Герцык ставит эту проблему радикально и, решая ее, идет до конца. Труднейшие философские вопросы ей удается облечь в форму прозрачных, простеньких рассказиков о бытовых эпизодах. Но непосредственная доступность этой прозы обманчива, «Мой Рим» нуждается во вдумчивой интерпретации.

Второе место из дневника, где следует искать корни этой повести, – апрельская, 1913 г., римская запись: Евгения передает свое впечатление от «нового» Вячеслава – в его амплуа молодого супруга и отца. «Больно, больно за него. Всегда погасший взгляд, этот голос, отвыкший полно звучать и звенеть, и мелочная, почти стариковская придирчивость к Марии Михайловне, скука и потребность быть наполненным, раздражаемым…»[1022] «Все мне скучно, carina», – жалуется Евгении (уже в «Моем Риме») старообразный Викентий Иосифович, утративший главное – интеллектуальное вдохновение. Придираясь – правда, не к компаньонке, «другу семьи», а к жене Клавдии, – он, как и его прототип Иванов, ищет – смешно сказать – творческого импульса. «Вера… очень стала хорошая, но, как всегда, скучная», – не без злорадства сообщает Е. Герцык подруге[1023]. Эпитеты эти вполне созвучны бескрылой Клавдии – мелочно-расчетливой матери семейства. Линия отношений героини с Викентием – основная в «Моем Риме»: это то «настоящее», от которого идет отсчет времени (сюжет с Орбелиани оказывается в «прошлом»), и именно сквозь незавершенную любовь к Викентию Евгения прозревает тайну своей судьбы.

В анализируемой нами исповедальной повести Рим осмыслен Евгенией как судьбоносное для нее место, – действительно, все жизненные дороги приводили ее в Рим. Она оказывалась именно в Риме, желая следовать за Христом и задумываясь о путях святых: речь идет не только о Петре – ее великом в веках брате по безлюбовной участи (которую Евгения «вчувствовала» в жизнь апостола), но и о ее небесной покровительнице – преподобномученице Евгении, знатной римлянке, погибшей именно в Риме под мечом палача, а также о св. Франциске Ассизском, чье «портретное» изображение Евгения отыскала в одном из римских храмов. Затем, как раз Рим был свидетелем встречи Евгении с Вайолет – кульминации этой страстной женской дружбы и расставания девушек навсегда. По римским катакомбам Евгения бродит и с Орбелиани-Бердяевым, рассуждающим о Третьем Завете и судьбах России. Наконец, не в Петербурге или в Москве, но в Риме она заново встречается с Викентием и вопрошает саму себя – как жить дальше?! – Все эти разнородные сюжеты объединяет одно – ими ставится проблема любви, они демонстрируют разные типы любви. Не под влиянием ли вышедшей в свет в 1914 г. книги Флоренского