Бердяевым, Волошиным. Каждому из них посвящена особая глава «Воспоминаний», и каждый дополнил «идею» Евгении Герцык новым аспектом. Так, от Шестова к Евгении пришли «бездна» и «беспочвенность», через Иванова Христос в ней «полюбил Диониса», Бердяев открыл ей церковного Спасителя и отвел от антропософии, а Волошин, напротив, указывал на Штейнера и приобщал к тайнам Матери-Земли… В своем духовном развитии Евгения – в полной мере женщина, которой, дабы принести плод, требуется сеятель-мужчина; Маргарита Сабашникова здесь самостоятельнее, самобытнее. «Идея» Евгении всецело принадлежит Серебряному веку, и в ней нет ничего традиционного, – она окрашена в тона в первую очередь Ницше, но также и Соловьева. И примечательно, что мемуары Е. Герцык обрываются как раз на подступах к революции: высветить своим внутренним светом «неслыханные перемены» и «невиданные мятежи», потрясшие до основания страну, было ей, по-видимому, не под силу…

А что же в самом деле история, что же Россия? Эпоха в «Воспоминаниях» Е. Герцык также дана в лицах, в явленных ей в миг «сатори» точнейших духовных портретах. «Воспоминания» заканчиваются главой «Кречетниковский переулок (1915–1917)»: она посвящена времени Первой империалистической. «Военные годы в Москве, в Кречетни-ковском переулке, были счастливым оазисом в жизни сестер (Герцык)», когда «хотелось просто быть, зреть, отдаться творчеству, нежной дружбе…» Так начинается данная глава, и здесь не только эпатирующий парадокс обеспеченного уюта жизни элиты и народных бедствий, сопровождающих крушение старого мира. Подмывает вспомнить Маяковского: «Вам, прожигающим за оргией оргию…», – и впрямь, Евгения в этой главе пишет если и не о «теплом клозете», то о «горячей ванне»… Впрочем, попутно она все же кается в «старом грехе индивидуализма» и указывает на будущую расплату. Эгоизм интеллигенции также принадлежит русской истории, но речь сейчас о другом – о видении Евгенией Казимировной предреволюционной России.

Вот ее, если угодно, концепция: «К концу 16-го года (роковое время развязки распутинщины. – Н. Б.) резко обозначилось двоякое отношение к событиям на войне и в самой России: одни старались оптимистически сгладить все выступавшие противоречия, другие сознательно обостряли их, как бы торопя катастрофу». Достаточно скромная, надо сказать, «историософия»! Впрочем, Е. Герцык всегда принципиально отказывалась от глобальной оценки событий. Сестры Герцык стихийно держались стандартной позиции интеллигенции, восторженно принявшей Февральскую – антимонархическую революцию. В данной главе «Воспоминаний» Евгения – как бы между прочим, рисуя великолепный портрет С. Булгакова, – называет Николая II «злой судьбой России» и заявляет о «неизбежности революции и гибели царизма»[1031]. И собиравшийся в квартире в Кречетниковском кружок ведущих мыслителей видится ей миниатюрной моделью тогдашнего российского общества, страстно чаявшего конца. «Сторонники благополучия» (то есть нереволюционного хода событий, надо полагать), «оптимисты» (кроме Булгакова, это опять-таки блестяще выписанные Ильин и Эрн), случайно или нет, все оказываются идеологами православия. И, рисуя эти портретные образы, Е. Герцык слегка дает волю своим отрицательным эмоциям: так, Ильин выведен злобным интриганом, а с Эрном Евгении вообще «не о чем говорить»… «Православным», живущим к тому же на респектабельных «бульварах», ею шутливо противопоставлены свободомыслящие обитатели кривых «переулков», торопящие катастрофу, – Шестов, Бердяев, Гершензон. В спорах тех и других действительно отразился один из срезов тогдашней умственной жизни России. Интереса же к народной судьбе у дореволюционной Евгении Герцык (в отличие от Бердяева и даже М. Волошиной) не было, и не в этом сила ее «камерных» «Воспоминаний».

Религиозная философия

Все без исключения тексты Евгении Герцык отмечены высоким философским тонусом, ей в большей мере отвечает наименование женщины-мыслителя, чем писательницы[1032]. Но ее философия «абсолютного явления», в области антропологии представшая как феноменология человека, была разработана, как мы видели, в текстах нефилософских жанров – прежде всего в мемуарной прозе. В небольшом литературном наследии Евгении Казимировны сохранилось только одно ее произведение собственно философское – это трактат 1919 г. «О путях». Да и то: агиографическое содержание приближает его скорее к сфере богословия. Но вольный характер этого «богословия» – насыщенность трактата психологическими, оккультными, эстетическими идеями, всякого рода эзотерикой и романтикой – ставит его в один ряд с трудами тех, кого мы уже устойчиво именуем религиозными философами Серебряного века.

Больше всего сочинение Е. Герцык о путях святости напоминает книги Мережковского «Лица святых» и «Испанские мистики», а вместе с тем поэму Волошина и трактат М. Сабашниковой с одинаковым названием «Святой Серафим». Воссоздавая образы святых – апостола Павла, св. Франциска, Жанны д’Арк и др., Мережковский одновременно все вновь и вновь декларирует свои концепции «Третьего Завета», «двух бездн», тайны плоти и т. д. Супруги же антропософы Волошины, дабы проникнуть в «белую» святость Серафима Саровского, привлекают представления «духовной науки». И саровский старец под пером Волошина выступает как воплотившийся на земле высший ангел – серафим; Сабашникова же созерцает в его голубых глазах душу самой России… Русский Серебряный век противопоставил гносеологизму западной философии, ориентированному на положительное естествознание, некий новый гностицизм, источники которого – как в «тайных» науках древности и современности, так и в предании Церкви, которую русские мыслители считали сокровищницей глубинно-бытийственного ведения. Им удалось проникнуть в смысл древних икон и архитектуры христианских храмов, сквозь богослужебные тексты прозреть в мир духов, составляющих церковное Тело; они попытались развить церковные догматы и открыть новые черты в Лике Христа («Иисус Неизвестный» Мережковского). Вопрос, по сути, стоял о глубинном обновлении христианства – о переводе на новый язык науки и философии главных положений веры, что означало бы, обратно, христианизацию современной души. О том, насколько рискованной и проблематичной была эта цель, нам пришлось немало говорить в этой книге.

Заново прочитав ряд житий святых, Евгения Герцык – ученица и собеседница Шестова, Иванова, Бердяева, Мережковского – внесла свою лепту в развитие христианского сознания. Автор трактата «О путях» выступает как член Вселенской Церкви. Ее занимают образы прежде всего общехристианских и католических святых: это св. великомученица Екатерина и Катарина Сиенская, Алексей Человек Божий, св. Андрей юродивый и апостол Фома… В лики святых православной Церкви она вглядывается менее пристально, – ей немного чужда неотмирность их подвигов, ее собственная природа более земная, деятельная, – «Марфина»… Также и литературные первоисточники пришли к Евгении по преимуществу с Запада, – видимо, через Волошина. Это иезуитские «Acta Sanctorum» во французском переводе; затем известный средневековый житийный сборник «Золотая легенда» и разрозненные жизнеописания некоторых мистиков. «Четьи Минеи» святителя Димитрия Ростовского она в работе над трактатом не использовала. Русская агиография для нее ограничивалась новейшей «Летописью Серафимо-Дивеевского монастыря», составленной архимандритом Серафимом (Чичаговым) к канонизации преп. Серафима в 1903 г. Пользуется Е. Герцык и святоотеческими текстами (св. Исаака Сирина, видимо, ей «открыл» Бердяев), древними патериками, а также Псалтирью и богослужебными