«Самопознание» Бердяева мы уже здесь вспоминали, заметив, что образ автора этой замечательной книги – самоутверждающееся «я» мыслителя, и в свете этого «я» представлена эпоха. Но хотя Бердяев и называл себя феодалом, который живет в замке с поднятым мостом, его мемуары уж никак нельзя назвать, в отличие от герцыковских, «камерными». Пускай в «Самопознании» больше места, чем оккупации Гитлером Франции, уделено смерти Мури – любимого кота Бердяева: страдания этого зверька философ переживал как муку всей твари, восходя к религиозным проблемам зла, ада, бессмертия. История в «Самопознании» действительно только фон для экзистирования бердяевского «я»; но не является ли подобное экзистирование людей единственной подлинной историей? И не только эпоха передана в «Самопознании». В этой итоговой для мыслителя книге заново поставлены основные вопросы бердяевской философии – о Боге и человеке, о творчестве, свободе, времени и вечности, о судьбах России и всего мира. «Самопознание», по сути, – это компендиум учения русского экзистенциалиста. Особенно ценно то, что автор «Самопознания» прослеживает судьбы христианства в XX в. Церковный образ Христа и его альтернативы: примерно так можно было бы обозначить стоявшую перед русским Серебряным веком проблему, свою версию решения которой предложил и Бердяев.

С Асей Тургеневой Е. Герцык познакомилась в 1913 г. в Мюнхене, куда приехала с целью вступить в Антропософское общество. Втроем – Евгения, Ася и ее муж Андрей Белый – сидели за столиком кафе, и Белый, «как бы извиняясь», – проницательно подметила Евгения, импульсивно объяснял, почему он и Ася встали на антропософский путь. А. Тургенева – автор интересных «Воспоминаний о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гетеанума»[1028]. В рамках жанра они видятся как бы антиподом бердяевского «Самопознания». Если Бердяев основной ценностью и центром созданного им мира делает свое экзистенциальное «я», то «я» Тургеневой предельно умалено, ее повествование хочет казаться максимально объективным. Но при этом философская автобиография Бердяева звучит эпохально, а «Воспоминания» Тургеневой сектантски замкнуты. Бердяев живет судьбами России и всего человечества – интересы Тургеневой сосредоточены в кружке Штейнера; Бердяев только стремится к истине – Ася истину нашла и обрела покой, – взволнованность Бердяева ей непонятна, она чувствует себя возвысившейся над нею…[1029] Но «истина» Аси – это специфическая «истина» доктора Штейнера, в глазах мемуаристки исключающая все прочие. В ее «Воспоминаниях», отразивших диалог русского Серебряного века с антропософией, последователи «духовной науки» резко противопоставлены свободным интеллектуалам – Мережковскому и Гиппиус, Иванову, Бердяеву, Блоку. Цвет русской культуры, эти последние изображены мемуаристкой в лучшем случае со снисходительной жалостью. Ренегата же от антропософии Эллиса Ася открыто презирает – образ его сниженно-карикатурен. Явное предпочтение она отдает «смиренной аристократке» графине Калькрейт, первой эвритмистке Лори Смит с ее сценическим золотым молотком и пр., – это не говоря уже о Марии фон Сиверс и самом докторе Штейнере, наделенном чертами сверхчеловека. В силу всего этого, хотя «Воспоминания» Аси Тургеневой местами и захватывают (особенно впечатляюще ею представлен пожар Гётеанума, чему она была свидетельницей), в целом они имеют даже не «камерную», а откровенно сектантскую окраску. Пожалуй, в этом они составляют исключение в тогдашней мемуаристике. Скажем, «Воспоминания о Штейнере» Андрея Белого – в особенности если их дополнить содержанием позднего текста «Почему я стал символистом…» и дорнаховскими дневниками[1030] – ее лишены, будучи просто портретом горячо любимого (на тот момент!) лица.

Мемуары Маргариты Волошиной «Зеленая Змея», имеющие подзаголовок «История одной жизни», также написаны адептом антропософии. Эта «история» телеологически движется к знакомству со Штейнером и участию в его деле. Однако автора – некогда подругу-соперницу Евгении Герцык – трудно упрекнуть в предвзятой узости взгляда. Талантливая художница-портретист, интересная писательница (кроме мемуаров, ей принадлежит еще религиозно-философский трактат о Серафиме Саровском), М. Сабашникова-Волошина стремилась примирить в своей душе исповедуемое с детства православие с антропософией. Это отложило печать на стиль ее мемуаров. Впрочем, представления как традиционно-христианские, так и антропософские присутствуют в тексте разве что в снятом виде, будучи переплавлены в некую тонкую мудрость. В отличие от «Воспоминаний» Е. Герцык, мемуары Волошиной – это действительно хронологически выдержанная «история», а вместе с тем – повествование, которому присущ эпический размах. В образах старой Москвы, Парижа художников, Башни на Таврической, антропософского Дорнаха и Москвы, уже взбаламученной революцией, – во всех этих в подробных деталях выписанных картинах эпоха представлена с позиции не только свидетеля, но и участницы событий. Сабашникова не ловит мгновений просветления (что характерно для Е. Герцык): автор «Зеленой Змеи» спокойно созерцает объект, ожидая, что тот сам «заговорит» с ней, поведает свое сокровенное. Феноменология антропософа М. Сабашниковой близка к метафизике (и это от православных корней, которых не было у Евгении с ее изначальной «беспочвенностью»), и в ее ви́дении человека сказалось обучение иконописи у богомаза-старовера… «Зеленая Змея» – это не «камерная» книга, и она преодолевает ограниченность «одной жизни». Эпоха показана в ней не через глубинные состояния «я», как у Бердяева, но более объективно – в детально воссозданных памятью свидетеля событиях. В этом – преимущество «Зеленой Змеи» перед «Воспоминаниями» Е. Герцык, где рассказ тесно привязан к жизни мемуаристки.

Эти последние (здесь их разница с книгами Волошиной и Бердяева) вряд ли можно назвать «историей», поскольку линейность времени в них не соблюдена, время движется как бы зигзагами. Вехами жизненного пути Е. Герцык оказываются не возрастные приметы и не общественные потрясения, столь частые в годы ее становления, а люди. Биография Евгении, выстроенная «Воспоминаниями», – это духовный путь, а встречные и попутчики суть духовные друзья и учителя. Может показаться странным, что первым учителем этой будущей христианки-мистика выступает Ницше — именно он открыл ей, что «мир глубок». Неужели Евгения прежде не читала, например, Евангелия, и потребовалась «встреча» с антихристианином-позитивистом, чтобы пробудилось ее религиозное чувство?! Однако дело здесь в том, что Ницше внес в душу Евгении не абстрактную «религиозность», – весь его пафос обращен как раз против религии, – но затронул и актуализировал ее личную, неповторимую «идею», содержащую – помимо веры в Бога – множество прочих аспектов. С момента знакомства с Ницше и началось становление этой идеи, что сама Евгения переживала как раскрытие бытийственной тайны ее существа. Вектор, которому следует дискурс «Воспоминаний», – это как разворачивание идеи, призвания автора, так и ход ее самопознания. Здесь, а также в особой философичности, – близость мемуаров Евгении Герцык к бердяевским: мы уже отмечали, что в словесных портретах современников представлена феноменология человека – антропологическая дисциплина, выдвинутая женщиной-мыслителем.

В самом деле: Ницше коснулся «дионисийской» струны души Евгении, ее «языческого» – земного начала, и это обусловило ее взаимопонимание с соотечественниками-ницшеанцами – Шестовым, Ивановым,