– Да, точно, – ответила миссис Уогхорн. – Это я нашла ее.

– Скоро мои уста замкнутся, – проговорила миссис Уогхорн через несколько секунд. У нее побагровели веки; казалось, она опьянела. – Но я твердо верю, что для хорошего брака нужны цветок и садовник, чтобы поддерживать его… как это называется… как это?.. в непрерывном цветении. Я никогда бы не справилась в одиночку с моей школой, если бы рядом не было Артура – такого практичного. Недостаточно верить в других людей – надо тянуть тяжелый воз вместе с ними.

Ее багровые веки упали совсем.

– Как это утомительно, – внезапно сказала она. – Вы могли бы вернуться позже? Мы поговорим о дорогом прахе и других вещах.

Она казалась изможденной: пустой бумажный пакет, из которого вынули все содержимое. Так она и сидела в полумраке, держа в руке бокал бренди.

Вива накрыла ее пледом, взяла из руки бокал. Прошла мимо нее на цыпочках, с кружившейся от шока головой. Ей ужасно хотелось поцеловать ее в лоб, но старые привычки не так-то легко перебороть. Да и сама Вива была еле живой от усталости. Так что она убавила фитиль в лампе, прикрыла дверь и сказала Гари, что мэмсахиб пора лечь в постель.

Вернувшись в отель, Вива лежала на кровати, оцепенев от ужаса, а потом, немного придя в себя, зарыдала. Она так долго злилась на мать и никогда не думала о ней как о личности, у которой была собственная сложная жизнь. Ей было стыдно за собственную глупость. Как могла она настолько ошибаться – драматизируя смерть отца и похоронив мать под грудой бережно лелеемых старых обид?

Когда она встала, опустошенная, с красными глазами, день давно закончился, в окно светили яркие звезды. Было почти десять часов.

Вива пошла в ванную и повернула краны. Все ее тело ломило, словно от побоев, а на руках остался запах сундука – сырости, камфары плюс сладковатая мясная вонь разложения.

Она глядела на стекавшую с нее грязь; она была погребена заживо. Она оттирала шею, ноги, грудь, руки; вымыла голову, а потом лежала в воде, пока та не остыла, снова думая о матери.

Она уже чувствовала, что скоро вынырнет из темноты. Уже брезжил какой-то просвет.

Во всяком случае, теперь она знала о маме гораздо больше. Прежде она винила ее, даже ненавидела за многое: за то, что она не уберегла папу, что не хотела ее видеть, не оставила ее рядом с собой в Индии.

Вива вылезла из ванны и потянулась за полотенцем. Увидела свое неясное отражение в запотевшем зеркале. Может, она была много лет призраком, даже не подозревая об этом? Давным-давно, еще в школе, ей врезалась в память строчка стихотворения, что-то вроде: «Я в смерть бывал мучительно влюблен»[90].

Да, половина ее души была мучительно влюблена в смерть, летала, мечтая скользнуть в темноту, как лодка скользит с берега на воду, скользнуть туда, где ее ждут Джози и папа с мамой.

Она забралась в постель и положила на столик маленькую синюю фигурку женщины, сделанную мамой. В конце их разговора миссис Уогхорн вложила фигурку ей в ладонь.

– Возьмите. – Она загнула пальцы Вивы вокруг своего подарка. – Это вам. Я хочу, чтобы это было первое, что вы увидите, когда проснетесь завтра утром.

Теперь Вива немного успокоилась и могла разглядеть ее: тщательно прорисованные складки шали, загадка и ум в глазах женщины, как будто она задумала какую-то шутку. Совершенство работы восхитило и больно задело Виву – как удалось маме вложить столько жизни в такую маленькую вещицу?

Она загасила лампу и лежала в темноте, вспоминая свою беседу с миссис Уогхорн.

– Мы с мамой страшно поссорились в тот последний раз, когда были вместе, – призналась Вива за чаем. – Я даже не могу вспомнить, из-за чего, почему я так злилась. Возможно, я заявила, что ненавижу ее. Я не дождусь, когда уеду в школу. Я хотела причинить ей такую же боль, какую она причинила мне. Это был последний раз, когда я ее видела.

– Вам было десять лет. Все дети в этом возрасте бывают иногда отвратительными, – заметила миссис Уогхорн. – Особенно когда их отправляют в школу, отрывают от семьи. Ваша мама это понимала.

– Вы не знаете этого.

– Знаю.

– Послушайте, не надо специально говорить что-то мне в утешение.

– Я и не говорю.

Сказав это, старая леди пристально посмотрела на нее, поднесла согнутые пальцы к губам, словно что-то обдумывала.

– Она была страшно расстроена.

– Нет – не говорите это, не надо.

– Я скажу. Попрощавшись с вами, она пришла в школу и выпила со мной. Она была в отчаянии; она понимала, что была несправедлива к вам, что напрасно сорвалась. Я это хорошо помню, потому что она мне сказала: «Я даже не поцеловала ее на прощание», а ей так хотелось. Все было ужасно печально. Для всех. Но вы виноваты меньше всего. Зачем вам возлагать всю вину на себя?

Миссис Уогхорн и сама разволновалась, сцепила руки и несколько раз тяжело вздохнула.

– Понимаете, он и меня так многому научил, – прошептала она, – и он хотел, чтобы она работала, но ей приходилось так много скрывать и так упорно работать, и потом, когда он умер… Ох, как все глупо…

Вива сидела, застыв от горя, и смотрела, как по глубоким морщинам старой леди текли слезы и падали на воротник платья. Она догадывалась, что нечаянно вторглась в чужую личную драму, сопряженную с драмой ее родителей, что перед ней витают запутанные тайны, которые так и останутся нераскрытыми.

Придя в себя, миссис Уогхорн прошаркала к шкафчику со стеклянными дверцами и показала ей еще несколько вещей, сделанных матерью. Чайник цвета морской волны, тарелка, чаша. Прекрасные, совершенные.

Вива рассмотрела их, отчаянно пытаясь что-то понять.

– Почему вы оставили их у себя? – спросила она.

– Они были ей дороги, а она так много теряла при переездах – и хотела, чтобы я их сохранила.

Был и трагикомический момент, когда миссис Уогхорн взяла трясущимися руками чашку с блюдцем, и они ужасно дребезжали. Тоже мне «хранительница шедевров»! С большим трудом она поднесла их к лампе, чтобы Вива оценила качество работы. А потом Виве стало не до смеха. «Почему эти горшки были ей дороги, а не я?» Но этот вопрос она так и не задала – в нем было столько откровенного нытья.

– И все-таки я не понимаю, почему она отправила меня в школу? – спросила она вместо этого. – Я в чем-то провинилась, может быть, сделала что-то плохое?

– Нет-нет, ничего подобного. – Миссис Уогхорн наклонила голову и долго молчала. Потом посмотрела на Виву. – Дело в том, что тут есть и моя вина. Это я посоветовала и, вероятно, говорила тогда о свежем воздухе, об общении с другими детьми, о том, чтобы у вас не появился этот здешний акцент «чи-чи». Все это я обычно говорила обеспокоенным родителям, и в этом моя ужасная ошибка. И, разумеется, я думала о том времени, когда она приедет в Англию и вы будете там вместе. Я даже не подозревала, в каком она отчаянии. Мне ужасно жаль, – еле слышно проговорила она.