— Да обычные витамины! Надя — нормальная медсестра, оченьхороший, порядочный человек. Ну нервная немного, как все в наше время, бываетгрубовата. А старику могло что угодно померещиться спьяну.

— Он разве пьет? — удивилась Марина.

— Еще как! Слушай, я соскучился по тебе до жути, ты умница,я тебя люблю, прости, что так получилось. Только одна к тебе просьба — неговори ему про меня, ладно?

— Да, Володенька, конечно, — пролопотала она растерянно. — Ятоже соскучилась. Но все-таки, почему я не могу сказать о тебе? Если ты несделал ничего плохого, почему я не могу сказать?

Он выругался беззвучно и произнес нежно, ласково:

— Мариша, зайчонок мой, есть одна пикантная подробность. Яне хотел тебе говорить, поскольку ты журналистка. Но, учитывая наши отношения,скажу. Дело в том, что эта девочка, внучка Дмитриева, моя фанатка. Такполучилось, что я отнесся к ней ну, скажем, более внимательно, чем к другимдевочкам, которые за мной охотятся. Она все-таки внучка Дмитриева, в общем, тыпонимаешь. Нет-нет, ничего серьезного не было и быть не могло. Но как раз этоее и оскорбило. Она сочинила Бог знает что, будто у меня с ней бурный роман, итак далее. Поэтому ты ни в коем случае не должна говорить Дмитриеву, что яприслал сиделку.

— А как же быть? — упавшим голосом спросила Марина. — Я емууже сказала, что Надю порекомендовал его бывший ученик. Узнал о его беде и хотелпомочь. Он наверняка перезвонит мне, спросит, кто именно. Мы недоговорили.Володенька, а у тебя правда ничего с ней не было?

— С ума сошла? — он нервно засмеялся. — Ты ее видела? Онаребенок совсем. Я что, похож на педофила? В общем, так, Мариша. Если старикперезвонит, назови любое имя, какое придет в голову. Петя Иванов. Ну прости,прости меня. Я понимаю, как тебе неприятно врать.

— А если он начнет спрашивать подробности, потребует телефонПети Иванова?

— Ничего страшного. Дмитриев читал лекции во ВГИКе, летпятнадцать назад, к нему толпы ходили. Скажешь, что телефона у тебя нет,потеряла, пообещаешь найти. Все, солнышко, я дико занят. Больше не могуговорить. Прости. Что делать? Связалась со знаменитостью, никуда не денешься.Тебе не раз еще придется врать и скрывать мое имя. Таковы законы славы. Целуютебя, моя маленькая, и очень верю, что ты меня не подведешь.

Он нажал отбой, перевел дух и не без удовольствия отметил,что голова еще неплохо работает. Проблему с Мариной можно считать решенной. Онане проболтается. Впредь следует быть аккуратней с бабами.

— Срочно, Миха, срочно надо делать девку с дедом. Девкаможет заговорить в любую минуту.

— Сделаем. Слышь, а я не понял, блин, этот дед, ну режиссер,он Надьку за воровку принял?

Приз изумленно взглянул на него. Оказывается, Миха оченьвнимательно слушал разговор с Мариной. Надо же, а казалось — спит.

— Ну почти. А что?

— Так если, это, я форму надену ментовскую, у меня ксиваесть. Приду туда, культурно позвоню в дверь. То, да се, по нашей информации, увас в доме побывала мошенница, которую мы разыскиваем. Нет, а чего? Дедалконавт да девка немая, вся в ожогах. Делов-то! Как ты говоришь: «лютики»!

Приз секунду молчал, смотрел на глупую толстую морду своегодруга детства и наконец, откашлявшись, произнес:

— Миха, ты знаешь, когда я стану президентом, я тебя назначуминистром внутренних дел. Тебя, а не Лезвия. Потому что ты, Миха, значительноумней.

— Ну так! — хмыкнул Миха.

— Ты молодец. Ты это здорово придумал. Но переодеватьсяментом не надо. Вдруг дед не откроет сразу? Он после Надьки пуганый. Начнетзвонить в милицию, проверять, кого к нему прислали, зачем. Лучше уж ты самотмычкой, потихоньку. Теперь смотри. Видишь, «Форд»?

Прежде чем зайти в подъезд, убедись, что его нет. Пока онздесь, не заходи. Жди, когда уедет. Понял?

— Понял. А он чей?

— Одной американки. Она может появиться здесь в любоймомент, подняться в квартиру. Ты не должен с ней встретиться. Понял? Ладно,поехали. Забросишь меня домой, потом заедешь к себе, возьмешь пушку, отмычки.Перчатки есть у тебя?

— Нет.

— Хорошо. Сейчас остановимся у аптеки, купим. Не забудьнадеть. Ты все усвоил? Смотри, тут нет мелочей.

— Ага. Слышь, ты в клуб не пойдешь, что ли?

— Нет. Я раздумал.

— А чего так?

— Жрать не могу, пока вся эта бодяга не кончится. Достали,суки, в натуре, блин! — он потянулся с хрустом. — Вот закончим дело, тогдазавалимся в самый крутой кабак. Нажремся, напьемся, телок снимем, загудим пополной. Хочешь?

— Ага, — кивнул Миха, — хочу.

Утром 27 апреля Берлин был полностью окружен союзнымивойсками. Кольцо сомкнулось. Во время полуденного совещания в бункере Гитлертрясущимися руками приколол железный крест на грудь маленького мальчика,который бросил гранату в русский танк и взорвал его. Ребенок, получив крест,сказал «Хайль Гитлер!», вышел в коридор, упал на пол и заснул, как убитый. Всеприсутствующие, даже Мартин Борман, прослезились от умиления. Позже,рассказывая об этом, летчица Ганна Рейч, одна из последних свидетельниц агониивеликого вождя, тихо всхлипывала.

Самая ценная часть архива Отто Штрауса хранилась в его домев Берлине, в маленьком бронированном сейфе. Всего три толстые тетради, густоисписанные мелким косым почерком. Текст, похожий на шифровку, мог разобратьтолько он. Немецкий и латынь. Формулы, рецептура, дневники наблюдений заподопытными особями, подробные описания множества уникальных экспериментов начеловеческом материале. Без этих трех тетрадей Штраусу трудно будет продолжитьработу. Поэтому ему предстояло вернуться в Берлин.

Перед отъездом из Фленсбурга, где нашел свое временноепристанище Гиммлер, доктор проделал небольшую операцию: под местным наркозомвшил в щеку Гейни, с внутренней стороны, под слизистую, капсулу с цианистым калием.В отличие от других желающих держать во рту на всякий случай эту маленькуюспасительную штуку, Гейни не имел ни одного искусственного или дажепломбированного зуба. У него был удивительный рот. Все тридцать два зуба,здоровые, крепкие, белые. Жалко портить. Редкий случай природной санации.

— Смотри, не прикуси щеку нечаянно, — сказал Штраус, —надеюсь, нарочно тебе этого делать не придется.

— Никогда! — весело ответил Гейни, — через неделю, максимумчерез месяц, ты эту гадость из меня вытащишь.

Сыворотка ему уже не требовалась. Ему и так было отлично.Кожа его, всегда болезненно-белая, приятно порозовела. Морщины разгладились.Голубые глаза казались больше и восторженно сверкали. Без пенсне, без своихзнаменитых усиков, с непривычно голой верхней губой, Гейни помолоделнеобычайно. В нем появилась младенческая свежесть и резвость.