— Рики звонил кому-то, сообщал о результатах переговоров, —вспомнил Григорьев, — можно проверить через телефонные компании.

— Уже проверили, — покачал головой Кумарин, — он звонил вМоскву, на номер, который был куплен во Франкфурте и записан на его имя.

— То есть он звонил в Москву самому себе, — растеряннопробормотал Григорьев, — надо же, даже это предусмотрели. Ну хорошо, затотеперь у вас есть веские основания организовать за Призом наблюдение по полнойпрограмме, используя могучие возможности вашей структуры.

— Авось что-нибудь нароем, — усмехнулся Кумарин.

Григорьев закурил. Они сидели в полутемной гостиной ураспахнутой двери балкона. Перед ними была ночь, море, небо, дымчатый профильскалы, тонкий месяц, как открытая скобка. Шуршали волны, покачивались яхты икатера, стоявшие в бухте на якоре. В толще тяжелой подвижной воды ленивопереливались разноцветные огни, слышалась музыка, далекий смех ночныхкупальщиков.

— Всеволод Сергеевич, по-моему, мы с вами тихо сходим с ума.Вова Приз — тень, миф. На самом деле нам обидно, что наши соотечественники таклегко покупаются на дешевку, и мы пытаемся доказать сначала себе, потом им, чтоон все-таки личность, а не пустышка.

— Дайте ему власть, и тогда все увидят наконец, какой ондурак, — улыбнулся Кумарин, — так о Гитлере говорили в конце двадцатых годовинтеллектуалы, снобы, вроде нас с вами. Интеллектуалы болтали, а толпа делаласвой выбор.

— Ну в случае с Призом о выборе толпы говорить рано, —перебил Григорьев, — пока есть только футболки и бутылки с портретами. Сегодняэто портреты Приза, завтра будут чьи-то еще. Никакой конкретной политическойпрограммы, и даже партии, нет.

— Как нет? А «Свобода выбора»? — усмехнулся Кумарин. —Сегодня это американское лобби, завтра — чье? Или вы думаете, что демократы немогут поступиться принципами? А что касается программы — так и у германскихнацистов ее не было. Только порядок, дисциплина и личность Адольфа Гитлера. Ещебыл напор, наглость, мощный пиар. Багровые лозунги, пропагандистские фильмы,патефонные пластинки с речами фюрера в каждом немецком доме, бесплатно. Самфюрер в самолете над Германией, в день по три города, десятки речей, сотни,тысячи пожатых рук, слезы умиления, дети с флажками. Нет, Андрей Евгеньевич,футболки и бутылки с портретами — это не так безобидно, как вам кажется. Этотолько начало.

— Простите, Всеволод Сергеевич, вы сейчас каркаете, какРейч, — сердито проворчал Григорьев, — соблазн коммерческих проектов, конечно,штука опасная, но есть еще соблазн апокалипсического сознания. Завтра к властипридут неонацисты, нелюди, настанет конец света, и пошло оно все на фиг,давайте готовиться к смерти! Кумарин улыбнулся, поднял рюмку с коньяком.

— Ваше здоровье, Андрей Евгеньевич. Насчет конца света незнаю, но то, что вам завтра предстоит навестить Рейча и сказать ему о Рики, этофакт.

* * *

Звонок в дверь прозвучал так резко, что Дмитриев подпрыгнул.Василиса показала ему на дверной глазок. Он взглянул в него, увидел Машу, тутже успокоился, открыл дверь и произнес в трубку:

— Марина, извините, ко мне пришли. Я перезвоню вам позже.

Дмитриев открыл дверь и сказал:

— Наконец-то! Я думал, вы о нас забыли. А где ваш майор?

Маша, бледная, усталая, сняла босоножки и еле слышноспросила:

— Сергей Дмитриевич, можно, я вымою руки?

— Да, конечно, только не ходите босиком, у меня не такчисто. Боже, Маша, у вас вся юбка в какой-то копоти, вы еле держитесь на ногах.Где вы были? Что случилось?

— Простите, Сергей Павлович, я чуть позже расскажу, мне надонемного прийти в себя, — сказала Маша и скрылась в ванной.

Зазвонил телефон. Дед схватил трубку.

— Алле! Да, я слушаю! Ну, говорите! Марина, это вы?Перезвоните, вас не слышно, — он бросил трубку и грозно взглянул на Василису. —Что ты здесь сидишь? На тебя смотреть страшно. В постель, сию минуту.

Василиса встала и поплелась в кабинет. Ей хотелось лечь. Онапоняла, где была Маша, почему так долго не отвечали телефоны, ее и майора. Доэтой минуты у нее оставалась надежда, что Гриша жив. Теперь все. Достаточнобыло посмотреть на Машу. За время своего молчания Василиса научилась пониматьбез слов, без вопросов значительно больше, чем понимала раньше.

— Маша! Пока вас не было, к нам приходила настоящаябандитка! Вы заметили, что в прихожей нет зеркала? Это я его разбил! Я запустилв нее «Никой», и она убежала, — прокричал Дмитриев, стоя у двери ванной.

Он не мог дождаться, пока Маша выйдет, ему не терпелось всерассказать. Но в ванной шумела вода. Маша умывалась и ничего не слышала. СергейПавлович замолчал, быстро огляделся, прикрыл дверь в кабинет, где лежала,свернувшись калачиком, Василиса, рванул на кухню, к холодильнику, досталбутылку водки. До смерти хотелось выпить, хотя бы глоточек.

Оставшись одна, в закрытом кабинете, Василиса поднялась сдивана, неуклюже влезла на спинку широкого кресла. Дотянулась до верхней полки,умудрилась, не упав, снять и не уронить несколько книг по истории Третьегорейха. Голова кружилась. Василиса до слез расчихалась от пыли. Негнущимисяпальцами открыла «Историю гестапо» на толстом вкладыше иллюстраций.

Отто Штраус отлично получался на фотографиях. Умное тонкоелицо. Светлые спокойные глаза. Крупный прямой нос. Волосы, то ли белые отрождения, то ли совершенно седые в сорок лет, остриженные коротко, аккуратнымбобриком. Высокий, просторный и гладкий, без единой морщины, лоб. Округлые,ровные, словно циркулем очерченные залысины по бокам. Бледные сухие губырастянуты в легкой, иронически вопросительной улыбке. Все в этом лице приятно иправильно. Только уши странные. Несоразмерно маленькие, какие-то острые сверху,и мочек совсем нет.

Под портретом короткая подпись: «Доктор медицины ОттоШтраус, личный врач Гиммлера. Мюнхен, 12.02.1899–?»

Василисе показалось, что знак вопроса вместо даты смерти какбы продублирован улыбкой на портрете и обращен к ней. Она положила книгу настолик у дивана, открытыми страницами вниз, уткнулась лицом в подушку.

«Зачем мне все это? Вот моя маленькая жизнь, мизерный атом,неразличимый среди миллиардов других таких же атомов. Теплый слабый сгустокживых клеток, никому особенно и не нужный, кроме мамы с папой да дедушки. Зачему меня в голове так больно и страшно ворочаются космические глыбы чужих времен,пространств, сознаний? Зачем грохочет артиллерия, и ночь от пламени светла, какдень, а день черен от дыма, как ночь?»

Василиса принялась сдирать зубами бинт с правой руки. Онарешила, что снимет проклятый перстень, пусть даже вместе с пальцем. Она хотелаостаться в живых. Ей казалось, что в Берлине, в конце апреля 45-го, онанепременно погибнет. Впрочем, это уже были не ее страхи, не ее реальность.Последнее, что ей удалось услышать сквозь приоткрытую дверь кабинета, — тихийусталый голос Маши: — Сергей Павлович, ну что же вы делаете? О, Господи, да ещеиз горлышка! Хотя бы в стакан налейте и закусите чем-нибудь!