оттуда красный слесарский чемоданчик, откуда вскоре показался молоток с искривленным, уже явно использованным гвоздем. Вернувшись к стулу, Голем одним ударом вогнал его Францу в коленную чашку. Тот вздрогнул и нечаянно ойкнул, нога дернулась сама собой и отвесила Голему пинок по челюсти. Франц тут же извинился еще раз, виновато понурившись, и Голем, зарычав, воткнул гвоздь следующий, уже потолще и подлиннее, как те, какими заколачивают окна. Так началось веселье, о котором Франц и не мечтал.

Голем бил его, швырял, будто играл в песочнице с машинкой, которая ломаться‐то и вправду не ломалась, но при этом никак не хотела заводиться. Франц по-прежнему молчал, но он бы соврал, скажи, что это не доставляло ему ни капли дискомфорта. Боль была, да еще какая! Но растекалась по телу совсем не так, как когда‐то раньше, когда Франц свой путь к смерти только начинал. Давным-давно он плакал, жалел себя и накладывал строжайшее табу на пилу или бормашину – словом, на все, что пыталось убить его чересчур мучительно. Однако смерть, как и любое хобби, оказалась делом привычки. Постепенно от двухсот пачек безболезненного снотворного и пули в лоб Франц перешел к тому, что посложнее, а затем и к тому, что изощреннее. Не то от отчаяния, не то от скуки. Сначала выбирал те методы, где все же поменьше крови, но затем, со временем, стал пробовать и их. И до пилы, и до бормашины в конце концов добрался. И чем больше экспериментировал с собой, тем больше понимал, что боль – ох, эта боль! – прекрасна. В конце концов, что еще делает тебя к смерти ближе, чем она?

Для давно закаленного ею тела судороги напоминали обычную растяжку, какую Франца заставлял делать отец каждое утро. Вместе, еще до войны, они выходили на задний двор их многоэтажного дома и там, где ребята постарше играли в мяч, вдвоем подтягивались и отжимались. У Франца даже слезы навернулись от ностальгии, когда следом за нижней губой, вырванной нагретыми паяльником щипцами, Голем снова взялся за молоток. Удары обрушивались на его спину и позвоночник, на локти и затылок с такой частотой и размеренностью, будто Голем отбивал свиную котлету. Сознание Франца гасло и снова вспыхивало. Вместе со стулом он падал, но Голем снова их поднимал. Раны срастались, и он тут же наносил их снова. Когда очередная иголка входила Францу под ноготь, Голем уже держал наготове следующую.

– Как больно! Больно, больно, ах! Впервые это делаю с собой не я, – прошептал Франц с окровавленным ртом, в изгибе которого угадывалась улыбка. Однако сдержанная: клыки он старался не светить, чтобы Голем о них не вспомнил. Вот без них оставаться ему точно не хотелось. – Попробуй еще раз ту штуку с крюком на конце, ну, которой ты порвал мне щеку. Может быть, хоть у тебя наконец‐то получится меня убить.

Возможно, Францу не стоило его провоцировать, потому что из-за того, что боли стало слишком много, в какой‐то момент он чуть не забыл о Лоре и побеге. Агония все продолжалась и продолжалась, разодранная кожа горела, волосы слиплись на висках, и весь праздничный костюм Франца побагровел. От того, с какой яростью взбешенный Голем рвал его на части, время размазалось, точно масло по хлебу, и Францу пришлось поднапрячься, чтобы совсем не потерять его ход.

Еще немного. Еще чуть-чуть. Он почти…

– Лемми, тебе пора.

И все замерло. И все веселье закончилось.

И вся боль – настоящая боль, душевная, эту душу раздирающая, от которой он спасался физической, как бегством, – вернулась к нему опять, многократно.

– Лемми, – позвала Кармилла, совершенно внезапно появившись в камере, как будто мечта Франца о смерти наконец‐то обрела собственную плоть и выскочила из его подсознания. – Ты меня слышишь? Ламмас ждет. Помоги доставить их на площадь, я сама не донесу.

Пытки прервались. Дыхание Франца – тоже. Он сидел посреди комнаты на уже знатно поцарапанном, покореженном стуле, связанный, с налипшими на лоб красно-черными прядями, которые лезли ему в глаза, мешая видеть. Но тем не менее Кармиллу он узрел отчетливо: блестящие на фосфорном свету медовые локоны, вьющиеся на кончиках у лопаток; женственный силуэт, красный бархат коктейльного платья, округлые бедра, обтянутые им, и узкие каблуки. Лицо тоже округлое и с мягкими чертами, как с полотен французских художников. Белая кожа и клыки, которые она невольно показала от брезгливости, когда окинула камеру взглядом и на одно долгое, бесценное мгновение задержала его на Франце.

Голем обернулся к ней, отложив секатор для фигурной стрижки кустов, и только тогда Франц поверил, что Кармилла ему не мерещится.

– С какой стати я должен это делать? – огрызнулся Голем на нее. – А охотники Херна ему тогда на кой? Пусть сами тащат! У меня выходной.

– Охотники следят за жителями, как и ведьмы, чтобы те не разбежались, – невозмутимо ответила Кармилла. Ее аристократическая утонченность – она даже в камере пыток стояла, приосанившись, – сейчас выглядела почти гротескной. – Ламмас велел закончить все тебе. Сам знаешь, лучше не злить его. Поторопись. Великая Жатва должна начаться меньше, чем через час. Поиграть в своей песочнице ты можешь и после.

Голем грубо выругался, перевернул рукой стол с инструментами и выскочил из камеры, едва не сбив вовремя отступившую Кармиллу с ног. Он даже не оглянулся на Франца. Похоже, злость Ламмаса и впрямь была весомым аргументом.

Голова Франца резко опустела, как камера без Голема, прежде занимающего собою все пространство из-за телосложения и роста. Рот, изодранный кочергой, еще не зажил, и все слова, которые Франц хотел сказать Кармилле, булькали на языке от крови. Поэтому вместо них потекла сама кровь, пропитывая его рубашку. Кармилла вновь поморщилась и вдруг развернулась, тоже ступая за порог.

Ему бы оставить все как есть. Ему бы сосредоточиться на том, чтобы выбраться отсюда, и если уж умолять Кармиллу о чем‐либо, так о том, чтобы она сняла с него оковы, но…

– Постой! – окликнул ее Франц. Стул скрипнул, вновь едва не опрокинувшись, цепи натянулись, когда он рефлекторно попытался податься за ней следом. – Кармилла!

Она остановилась и повернулась в пол-оборота. Алые глаза распахнулись так широко, что светлые ресницы коснулись таких же светлых бровей.

– Мы знакомы?

Франц запнулся. Ладно, возможно, он погорячился и она и впрямь не помнит, как его убила. Но ведь не может она не помнить их встречу всего две недели тому назад! У вампиров не настолько короткая память. Она что, снова издевается над ним?!

– Мы встречались на Призрачном базаре, – прошептал Франц. В этот раз он решил начать издалека. – Херн тогда вмешался, и ты уехала, а я…

– Призрачный базар? – переспросила Кармилла. Она сделала шаг назад, возвращаясь в камеру, и закрыла