песню и разнесли ее по домам. Она стала распеваться на ледяных горах, на посиденках, на улицах. Взрослые парни нас приглашали к себе и слушали, заливаясь хохотом. Разумеется, мы пропускали те места, где говорилось про присутствующих.

Один раз мы пропели под окном у Ивана Кузьмича кусок песни о нем и об его соседях:

Я деревней-то иду

Словно как по городу,

Я любому богачу

Набок рыло сворочу,

А Ивану Кузьмичу

Наплюю на бороду.

Была темная-претемная ночь, и мы не слышали и не видели, как хитрый мужик тихонько вышел на крыльцо. Иван Кузьмич очутился рядом с нами в то время, когда спасаться было поздно. Он налетел на нас, как ястреб на цыплят, столкнул сразу всех в сугроб и сел на Ваню. Бедный Ваня, он был такой пугливый и слабенький, лучше бы под Кузьмича попал Головня! Раздался ужасающий Ванин вопль, от которого у нас прошли по телу судороги. В паническом страхе мы разбежались в разные стороны и спрятались за углами ближних изб, слушая, как с дороги раздается, заливая улицу, жалобное, придушенное рыдание нашего друга. Преследователь мял его, тискал, щипал и рвал. Когда Иван Кузьмич ушел, Ваня сам не смог встать, мы боязливо приблизились к нему, подняли и отвели его домой. Он не сказал никому ни слова, с неделю ходил, как убитый, кашлял, хватаясь за грудь рукою, и после того, выздоровев, стал уже вовсе тих, даже нам не рассказывал вновь сложенных песен и хранил их в недрах своей памяти, — сочинял их только для себя… Вот она, судьба отвергнутого поэта, любоваться тут не на что.

Итак, Ваня перестал сочинять. Спохватясь поздно, записал я некоторые его стихи, и до сих пор они хранятся у меня в детских тетрадках вперемежку с моими, которые были самым жалким подражанием Ваниным. С тех пор он перешел на другой вид творчества, так как фантазия его не могла бездействовать. Он давал продолжение прочитанным в книжках историям. Это были особенные книжки и особенные истории. Мы таскали куриные яйца из гнезд и в складчину покупали у коробейника лубочные книжки, издаваемые нижегородским купцом Бреевым, и занятные истории, вроде: «Пан Твардовский», «Бова-королевич», «Разбойник Чуркин», «Ванька-Каин» и другие. Мы их прочитывали в яме, которую вырыли на дне оврага и где скрывались летом от жары, куда сносили все похищенные овощи из соседних огородов. Открывающийся в книге мир отчаянных подвигов, тонкого лукавства и вызывающей неустрашимости пленял нас. Головня, который во все написанное верил и волновался за своего храброго героя больше, чем за всех своих друзей, вместе взятых, — в тех местах, где герою угрожала смерть, останавливал чтеца и говорил:

— Постой, дальше ты почитай один, и ежели он умрет, тогда ты унеси книгу и мне не говори про это.

Но герой всегда выживал, оттого книги и нравились Головне.

После Ваня рассказывал те же самые истории на посиденках парням и девушкам. Удивительное дело: когда мы пробовали читать, — ничего не выходило, девушки зевали, а как только принимались рассказывать, они забывали сон и даже плакали. Ваня обладал удивительным свойством — почти без всякого напряжения изменять любую фабульную ситуацию так, что она становилась всем понятнее и ближе. Проститутки, ставшие святыми, из келий уходили опять на площадь; богатые, ушедшие по благочестию в монастырь, превращались в чудовищных монстров, становясь архимандритами (и в самом деле, никто из слушателей не поверил бы, что можно было ради монастыря отказаться от мирских благ); несчастные оказывались счастливыми, а счастливых преследовал рок; разбойник Чуркин превращался у Вани в крестьянского парня и громил вовсе не московских помещиков, а вам известных в околотке мельников, бакалейных торговцев и кулаков; невесты были у него непередаваемо красивы; свекрови — чудовищно злы; мужья — суровы; матери — необычайно нежны; все отцы дрались; все любимые герои — прямы, ловки, бесстрашны; все купцы — толсты и жадны; все попы — толсты и ленивы; все бары — толсты и глупы; все работники — худы и добры; все мужики — худы и очень умны. Роман «Буря в стоячих водах» он пересказывал так, что девушки обливались слезами и до сих пор вспоминают об этом. Все злые гении мира в его передаче вставали на пути влюбленным, которые переезжали на каждой странице из города в город, ища друг друга и не имея случая соединиться. Всяких обстоятельств, разъединяющих влюбленных, Ваня нагромождал целые горы: тут и плохие дороги, заставляющие систематически опаздывать жениха, и злые родители, и неодинаковость состояния (она богата, он беден), и коварные женихи, преследующие невесту, и урядники, постоянно арестовывающие любимого и содействующие разлуке, и даже собаки, которые не вовремя лают, и даже буря, которая застигает девушку в дороге, и дождь, который мочит ее платье и вынуждает запоздать к желанному приезду. Ну, словом, все ополчалось против влюбленных. Несомненно, Ваня был талантливейший рассказчик. Только концы не удавались Ване. Девушки любили благоприятные концы, чтобы все завершалось женитьбой и легкой жизнью, Ваня же обязательно кончал свою историю разлукой или смертью одного из влюбленных, а то и денежным их разорением. Он был, как говорят теперь, реалист и любил истину. Едва ли мне такие сильные впечатления, навязанные творчеством, доведется пережить еще раз. Вот уж воистину — «он раскрыл передо мной сладкие бездны человеческой выдумки». Память о них священна для меня. Ай-ай-ай, как много растерял я друзей за это время! А эти трое были повешены Колчаком на осинах!

В германскую войну зацвел, так сказать, мой прозаический талант: для всех солдаток стал сочинять я предлинные письма к мужьям в окопы. Сколько надо было иметь терпенья, изобретательности, выдумки и темперамента, чтобы извлечь из чернильницы столько жару и слезливых выражений, редко кто знает об этом! Придет, бывало, молодая солдатка, положит передо мною яйцо, или копейку, или кусок ватрушки и скажет:

— Писни, Сеня, Ивану.

— А о чем писать-то?

— Ты грамотный, тебе известнее — о чем. А мне откуда знать? — и она уже ни слова не вымолвит вплоть до окончания письма.

Погрызешь ручку, изругаешься мысленно, а напишешь. Потом я даже не задавал уже этих глупых вопросов — «а о чем писать-то?» А как только солдатка приходила, брал перо и начинал:

«Здравствуй, дорогой наш, богоданный муж и благоверный супруг Иван Ферапонтыч! Во первых строках моего письма шлет тебе низкий поклон твоя благоверная супруга Пелагея Егоровна с богоданными детками. Еще шлет тебе низкий поклон твой родной батюшка Ферапонт Феофилактович и отецкое благословение, нерушимое по гроб жисти. Еще шлет тебе низкий поклон родная матушка