Первое мая выдалось необычайно солнечным. Настроение у Сергея улучшилось. Солнце всегда вселяло в него надежду и какую-то особую, радостную силу, когда чувствуешь, что сам ты – часть этих тёплых лучей, такой же сияющий и яркий.

В пригороде Баку Балаханах устроили маёвку. Все знали: здесь будет новый посёлок. Сорок тысяч человек праздновали, сидя прямо на траве. Сергей переходил от группе к группе, знакомился, его узнавали. Читал стихи. Принимали его хорошо, каждый старался чем-то угостить. Он грелся у очага чужого счастья – простого, немудрящего и ясного, как ласковое солнце. Люди долго трудились. Теперь они заслужили праздник. Поэтому были тут с жёнами, детьми, знакомыми и незнакомцами. Киров читал речь. Слушали из вежливости, не слишком вникая в гордые слова, просто ели-пили, наблюдали за вознёй детей, улыбались. Сергей был поражён, сколько в простых людях ласки и доброты. Будто окунулся в детство. Готов был отдать им всё своё сердце. А ещё остаться в этом дне навсегда. У него нет милой, которой он вот так, не боясь завтрашнего дня, мог бы смотреть в глаза. Двери в такое обыкновенное людское счастье закрыты для него навсегда. Когда можно радоваться солнцу, новой жизни и ста граммам водки. Когда же эти двери для него навсегда закрылись? Не тогда ли, когда мальчишкой мечтал «в дым» о великой славе? Или тогда, когда княжна подарила ему свой платок? Или тогда, когда закрылись навсегда глаза Анны – его первой, детской любви? Разве теперь поймёшь. Был же и он таким мальчонкой, беспечно ковыряющим в носу, как увиденный им недавно.

Если бы он мог счастливо, бездумно жить и просто верить, что завтра жизнь будет лучше, как обещает партия. Но, к несчастью, всё, что он теперь может, – это на день, лишь для этого солнца, забыть, что гоним, что его поэзия не дотягивает до первобытного уровня пролетариев, а значит, является идеологически неверной, что смерть – по пятам, что Лёшку Ганина расстреляли, и уж он-то не увидит больше этого солнышка.

Со скульптором Эрьзей Сергей подружился. Денег не было, в редакции «Бакинского рабочего» аванс не выдали. Тогда придумали напроказничать с Эрьзей. Сергей встал под окнами Чагина и начал громко распевать рязанские частушки. Мол, поэту кушать нечего.

Эрьзя ходил по зевакам с протянутой шляпой Сергея. Им кидали мелочь. Чагин увидел, аж кулаком стукнул. Но денег дал. На три дня исчезли с Эрьзей из Баку. Никому ничего не сказали, просто отправились в путешествие по Абшерону. «Аб» на языке в древности тут жившего народа означает «вода», «шерон» – солёная. Весь полуостров окружён Каспийским морем. В старинных селах чудо-крепости: Нардаранская, Круглый замок, Храм огня в Сураханах, Четырёхугольный замок в Мардакянах. Камни, которым восемь веков. Жара, стрекот кузнечиков, ледяная вода из колодцев. Сергей чувствовал: ему стало легче на душе. Эрьзя рассказывал, что хочет украсить первое монументальное общественное здание в Баку своими скульптурами. Полуобнажённые прекрасные тела – гимн человеческому труду. Дом Союза горняков на улице Хагани. Только разве можно мечтать, что его творения будут жить восемь веков?

Кажется, что в Москве всегда хмарь, даже в начале лета, когда высокие тополя одеваются зелёно-серебристыми нежными листочками. Он приехал, ходил по улицам, думал, что опасность, связанная с делом Лёшки, всё же миновала, пронеслась мимо его буйной головушки, иначе нашли бы сразу.

Посетил детей у Зинаиды на Новинском бульваре. Она, грузная, красивая какой-то избыточно-женской прелестью, отчитывала его, что он дурной отец. Если бы не Всевочка, они бы просто умерли с голода. Просила денег. «Ты обязан!» Точь-в-точь, как в его «Письме к женщине». Разговаривал с маленькой Танюшкой. Она знала только Пушкина. Велел ей читать его стихи. Смотрела умненькими голубыми глазками – вдумчиво и пытливо.

Потом Зинаида жарко целовала его – перед уходом. Умоляла встретиться у подруги. Обещал.

Был у Жоржа, на Садовой, 10. Навсегда его студия стала для него местом встречи с Исидой. Иногда казалось, что откроется эта дверь – на последнем этаже, – и он увидит её такой, какая она была тогда. Хриплый граммофон наигрывал фокстрот. Вспомнился Берлин, Остенде. Как же он ненавидел тогда всё это! Почему же сейчас сердцу тепло и грустно? «Они едят, пьют, и снова фокстрот». С кем танцевать? Подхватил фокстерьера художника, проделал с ним несколько па. Все очень смеялись. Сергею было очень плохо.

Двоюродный брат пригласил его на свадьбу, в родное село. Ехали большой компанией. Галя уговорила навестить его родителей. Надеялась на что? Он знал, что приезжал к ней пьяный. Не хотел к Соне. Пусть едет, осточертело ему всё: бабы, вечная нехватка денег, неустроенный быт без своего угла. Деревня тоже ему противна, потому что там он – богатый родственник. Что с него? Денег, денег!.. В поезде пели песни при толстых железнодорожных свечах. «Что-то солнышко не светит, над головушкой туман. То ли пуля в сердце метит, то ли близок трибунал. Эх, доля-неволя, глухая тоска, долина, осина, могила темна». Вечером вышли на станции Дивово. Компанией человек восемь. Недавно был сильный дождь, дороги развезло, дул промозглый ветер, так непохожий на летний. Расселись по бричкам и тронулись. Тащились часа три. Уже в темноте подкатили к родному дому. Белела церковь, всё остальное тонуло во мраке.

На свадьбе напился, как и хотел, – чтобы отпустить вожжи. Плевать на всех. Много о нём мать думала в жизни? Ей, как всем, только деньги нужны. Он знает, другого она сына любит, прижитого от чужого мужика. Злость чёрной волной поднималась в нём. Стыд какой. Как отец стерпел? Почему заставил дома остаться, детей ещё рожать, сестёр его? Смотрел на неё, как на чужую. Потому что сын внебрачный на неё похож. А он ни на кого не похож… Папаша о нём говорил в детстве: «Он Бог его знает кто…» Так и есть. Сына того, Александра, пришлось чужой женщине на воспитание отдать. Стала ему как мать.

Хроменькая, убогая, одинокая и добрая. А всё ж он к родной тянулся. Прошлым летом тут, дома, и столкнулись нос к носу. Скромный парень, забитый какой-то и голодный. Какими светлыми глазами на него мать смотрела! На Сергея так – никогда… Видно – вся душа за сына изболелась. Годы и годы. Последние – вообще гадала, жив ли он. Даже к бабке ходила – по картам глядеть. Потому что в Сибирь уехал – там сытнее – и исчез. А тут вдруг – на пороге! Чуть не умерла от счастья.

Вдруг Сергея мысль пронзила: не к нему она в Москву недавно ездила, а к тому, другому сыну! И деньги исчезли – туда же! Ох, злость его взяла. Тёмная, мужицкая, ревнивая злость. Он помрёт от чахотки – она о деньгах жалеть будет, не о нём. Корова сдохнет дойная – вот и всё горе!.. Буянил на свадьбе. Бил посуду, страшно ругался, лез в драку. Потом, остыв, трезвея, плакал горючими слезами: «Умираю, сохну от чахотки». Снова пил и снова плакал. Даже видавшие виды мужики удивлялись ему. «Жись, она такая: чуток – и доска гробовая». Чего реветь-то? Галю бил, кидал в неё чем ни попадя. Надоела, подстилка сынка Троцкого. Такое ей не говорил – даже спьяну. Думал, про себя.