Утром, совсем рано, надел тихонько Катино платье и чулки, сандалии. Были они ему малы, соскакивали. И пошёл петь-плясать вдоль села, свадьбу догуливать. Ряженым веселее. К нему присоединился баянист и целый хвост односельчан. Плясал от души. Кольцо своё с сердоликом подарил невесте – давно оно мешало ему. Вихрь золототканого цветенья утомил и будто выжал из него все соки. Слава? Тщета. Надоела ему и слава. Всё надоело! Жизнь кончается, вышел его срок. Пора порвать договор. Пусть теперь кольцо это, старичка из пречистенских переулков, кто-то другой носит. Этот другой ведь не будет знать, что это «Ляксандров перстень».

Без кольца стало как-то странно, непривычно и будто пусто. Вспоминал Лёшку Ганина. Какими глазами смотрел, как подарил сборник стихов с посвящением: «Другу, что в сердце мёд, а на губах золотые пчёлы – песни, – Сергею Есенину». Ничего уже не вернуть. Записал короткое стихотворение, едва только проснулся, трезвый и грустный. Оно пришло к нему в поезде, который уносил его прочь из Москвы, в Баку, когда дни и часы несчастного были сочтены. Несколько строк карандашом на листочке, оставил на столе. Мать потом спрашивала – кому оно? Не сказал, конечно. А как сказать, если оно – Лёше, другу тёплому, настоящему, гнусно и зверски убитому?!

Было ему очень плохо. И не только потому, что с похмелья. Галя его успокаивала, рассказывала, что он пьяным вытворял. Думает, он не помнит ничего? Он отлично помнит, как дядя деньги у него клянчил: торговлю открыть. Всего-то две тысячи надо. Так и сказал: дай две тысячи. Сергей обомлел от такой наглости и обещал. Сказал, что на счету десять у него лежит. Соврал, конечно: ни копеечки лишней у него не было. Дядя и плясал для него, и пел, и в любви признавался. Сергей смотрел на него, а внутри всё переворачивалось. Вот он зачем тут всем нужен. Вышел из-за стола и пошёл к Оке. Галя – за ним. Махнул рукой – вон усадьба Кашинская. Хочешь, всё там покажу? А сам к Оке. Купаться захотел. Галя обмерла: сейчас в воду – сразу чахотка его заберёт! Пыталась удержать. Взбежали на паром, с того берега лошадей везли. Ему пришло в голову на хутор на лошадях верхом. Сам выловить из табуна не сумел, Гале пришлось. Она всё детство на лошадях. Подумала про него: «Какой же ты деревенский?!» И сидеть-то без седла не умеет, больно ему. Слез – и на землю. Растрясло самогон, голова кругом пошла. Начался дождь, земля была сырая и раскисшая. Лежал и смотрел в небо. Капли заливали глаза, как когда-то давно, в Америке, когда сбежал от Исиды. Только разве сравнить ту тоску с этой, смертной? Хотел бы он очутиться снова там, со своей хулиганкой-девочкой. Пусть она была взбалмошной и ревнивой.

Галя подбежала, голову его на колени подняла, сказала: «Что ты, как баба, хнычешь? Потешаются же все!» Посмотрел с болью и горечью: ничего она не понимает. Как и все. Оттолкнул её. «Не буду на твоих коленях! Вот она, земля, всё примет!» Раскинул руки, будто обнять родное поле хотел. Здесь в каждой былинке – Дух Святой. На траву голову склонить, к земле: она не предаст, не убежит, как баба. Галя перепугалась и бросилась за подмогой – везти его домой. Земля сырая, холодная, пар изо рта. Ну и лето! Он же погибнет так, застынет совсем. Крестьяне без денег везти не соглашались. Топнула ногой, обозвала их – жадные и ленивые, сволочи! Вернулись на место, а Сергей уже уехал. Тихонько, шажком трусила его лошадь. Ехал понурый, качались сутулые плечи.

Уже в Москве, чтобы окончательно порвать с Галиной, чтобы она больше ни при каких обстоятельствах не надеялась на его сердце, решил высказать ей «всё». Кроме самого важного. О том, что знает имя её истинного увлечения, Льва Седова, сына всемогущего Троцкого, он не обмолвился бы никогда. Выпил – не слишком, «не в упор». Для настроя. Последний раз поднялся на седьмой этаж дома «Правды». Точнее, думал, что в последний. Сказал, глядя в гневные зелёные глаза под сошедшимися бровями, что никогда её не любил, ни минуты, только пользовался. Что она строит из себя влюблённую, а сама – спала с его друзьями! С Ионовым даже! Галя пыталась возмутиться, услышав столь нелепое обвинение, но ему было всё равно. Не мог же он правду ей сказать. Зато объявил, что с Ритой ей изменял. И что она не баба, а мужик, да ещё и корыстный. Плюнул и ушёл. Эта страница жизни была закрыта. На Катю переписал доверенность на получение денег в Госиздате в случае его отсутствия.

С Софьей и друзьями – Сахаровым, Наседкиным, Ваней Приблудным – стал часто ходить в кино. Смотрел фильмы «Танцовщица из Бродвея», «Ледяной карнавал», «Михаэль». В основном в кинотеатре «Ша-Нуар» на Страстной площади. Или в «Кино-Колосс». Ему было всё равно, он скучал. На экране мелькали пантомимы немого кино, рука Сони сжимала его пальцы. Он окончательно к ней переехал, но прописку можно было оформить только через женитьбу, а для этого – сделать в Кузьминском волисполкоме паспорт. Снова ехать в родное село! Зато прописали Сониного двоюродного брата, Илью. Того самого, что ходил за ним, как верный пёс, того, что учился в рыбном техникуме. Теперь Толстым не грозило «уплотнение». Мать Сони приняла Сергея более чем сдержанно, с истинно дворянской холодностью к плебсу. Что можно ожидать от этого простолюдина? Только обид её дорогой доченьке и буйных пьянок, гремевших по всей Москве. Дочь она любила до безумия, настоящей, всепоглощающей, надмирной материнской любовью. Ради неё, забыв женскую гордость, и предательство мужа простила, с чисто христианским, толстовским смирением. Лев Николаевич сам горько укорял сына… Ольгу Дитерихс с любимыми внуками – Сонюшкой и Илюшком – не оставил своим дедовским вниманием, сделал всё для них. Есть замечательное фото: Лев Николаевич рассказывает внукам сказку об огурце, показывая руками, какой он вырос огромный. Дети смеются. У Сони с матерью была удивительная, духовная, высокая связь. Здоровенного деревенского парня, Илью, Ольга Дитерихс приняла куда лучше Есенина. Был он прост, чист и покладист. Или он именем своим напоминал ей любимого сына, уехавшего в Америку? Почти все Толстые покинули пределы России. А кто не покинул, сделают это позже. Кроме Сонюшки…

Сергею очень не нравилась их квартира в Померанцевом переулке. Дом производил мрачное впечатление: внутри и снаружи. Комнаты, сумрачно освещённые, были полны семейными реликвиями Толстых: всем, что было связано с великим писателем. Бесчисленные портреты, фото, вещи, письменные принадлежности. Очень быстро Сергей почувствовал, что ему тут просто нечем дышать. Он теряется в этих суровых глазах, в этом лице, окаймлённом огромной бородой. Где ему тут почувствовать себя собой, Сергеем Есениным? Уж не говоря о том, что никто давно не видит, что он – Серёжа… Написал Соне экспромт на книжке «Персидские мотивы»: «Милая Соня, не дружись с Есениным, любись с Серёжей. Ты его любишь, он тебя тоже. Я». Только, похоже, не может она его услышать, понять. Она, внучка своего деда, с поэтом Есениным. Где ж ей полюбить Серёжу?! Да и не любит он её.

Пришёл приятель. Зачем? Сергей сидел понурый. Против обыкновения встретил неласково. На вопрос, как жизнь, ответил: