что ему захотелось немножечко испытать моего папу и меня. «Ах, вы предложили мне и моей жене остаться у вас на обед? Ну что ж, отлично!

Посмотрим, что у вас из этого получится». Я даже немного разозлилась на профессора, потому что мне было о чем поговорить с папой, и гораздо лучше было бы, если бы он твердо и строго отказался от предложения пообедать. И я смогла бы папе позадавать кое-какие вопросы. Но, с другой стороны, я же сама виновата. Это я пригласила их обедать. Это я попросила папу устроить нам обед. Поэтому с моей стороны злиться на профессора было бы чистейшим лицемерием. А то, что профессору было интересно, как мы вывернемся из этой ситуации, — что ж, на то он и профессор. Ученый. Исследователь. Смешно, правда?

Тем временем в гостиной уже несколько минут стояло неловкое молчание. Папа принес из кухни вазочку очищенных орехов. Профессор попивал водку из крошечной стопки совсем уже микроскопическими глотками. Даже можно сказать, не пил, а смачивал губы и облизывал их кончиком бледного языка и катал за щекой ореховое ядрышко. А папа тайком поглядывал на часы, ожидая, когда же наконец придет Генрих с едой.

— Профессор! — сказала я. — Меня давно преследует вот какая мысль. Вот мы живем в имении. И мы с папой только двое господ. Ну, еще папин камердинер и до недавнего времени моя гувернантка. Условно говоря, четверо. Четыре человека, которые живут, палец о палец не ударяя, в смысле физического труда и простых каждодневных забот. А всё для нас — понимаете, всё-всё, начиная от выпечки хлеба и забоя скота на мясо и кончая совершеннейшей ерундой, вроде стряхнуть пыль с фарфоровых статуэток или завязать мне бантик на шляпке, — всё это делают люди. Вы понимаете, профессор, о ком я. «Люди», так сказать, в кавычках. Раньше они были вообще наши крепостные. А сейчас, ну вы сами знаете, как они называются. В общем, они не перестали быть нашими крестьянами. Хотя император даровал им личную свободу.

— Так в чем вопрос? — подал голос профессор.

— А вопрос вот в чем. Все эти люди, которые, как говорят господа-социалисты, «гнут спину на своих господ», на самом деле получают от своих господ очень приличное содержание. Повара, дворники, садовники, уборщики, просто слуги на посылках, кучера, конюшие — язык устанет перечислять, включая девицу Эллу, есть у нас такая лентяйка, которая очень плохо подметает, которую надо специально заставить встать на табуретку и смести пыль со шкафа, — так вот эта бездельница Элла сытно ест, сладко пьет и имеет достаточно денег, чтобы покупать себе наряды и побрякушки. Барин ей платит. Да что там платит! Помимо всякой платы, барин ей покупает красивые платья, чепчики, фартучки, перчатки, чтобы она в барском доме выглядела как положено, как куколка, а не как деревенская оборванка. Покупает — вы понимаете, что я имею в виду. Ассигнует деньги, на которые экономка закупает одежду для прислуги. И эта одежда переходит в ее собственность. Ну, фактически так обстоят дела.

— Да, — ответил профессор, — так устроен поздний феодализм. Феодализм эпохи разложения. И мы, кажется, это не раз обсуждали. В чем же вопрос?

— А вопрос вот в чем, — повторила я. — Если бы мы с папой, начитавшись сочинений графа Толстого, вдруг решили бы опроститься, переехали бы жить в небольшой деревенский домик, ну, наверное, в два домика. Папа бы женился на скромной работящей женщине. Я бы вышла замуж за энергичного трудолюбивого мужчину без претензий, умеющего добывать хлеб свой в поте лица своего. Ну или мы просто бросили бы это имение, переехали бы в Штефанбург. Папа стал бы чиновником, а я окончила бы учительскую семинарию и стала бы преподавать в школе для девочек.

— Она у меня вообще ужасная фантазерка! — сказал папа.

— Я знаю, — улыбнулся профессор. — Но вопрос-то в чем?

Хотя мне кажется, он уже давно понял, в чем вопрос, но хотел заставить меня произнести его словами.

Хорошо. Хотите словами? Вот вам:

— Если бы мы с папой вдруг выкинули бы такой номер, стали бы толстовцами в деревне или скромными обывателями в городе, то мы тем самым лишили бы работы, заработка, средств к существованию, просто погубили бы, наверное, полсотни семей самое маленькое, а может быть, и больше. В общем, человек пятьсот впали бы в нищету, по миру пошли бы из-за наших социалистических капризов. Так или не так, профессор?

— В данном конкретном случае безусловно так, — кивнул он и снова поднес к губам стопку с водкой.

— Она не глупа, профессор! — довольно засмеялся папа.

— Она положительно умна, — сказал профессор и наконец разжевал орех.

Мне стало даже обидно. Я думала, он начнет со мной спорить. Хотя, конечно, он не социалист. Но профессор же должен спорить со своей ученицей, когда она выстраивает перед ним такие дурацкие теории.

— Ну и вообще, — сказала я. — Возьмем город. Пройдемся по улицам нашего Штефанбурга. Кстати, про Штефанбург, профессор, у меня будет отдельный вопрос, но не все сразу. Пройдемся по улицам. Дорогие кофейни, роскошные рестораны, магазины деликатесов. А сколько продается разной модной одежды? А ювелирные лавки? Лавки часовщиков, меховщиков, обувщиков. И все стоит каких-то несусветных денег! А дома? Роскошные апартаменты. Лепнина. Камень. Кафель. Бронза и хрусталь. Все это для богатых. Но сколько народу кормится на этом! Наверное, десятки или сотни тысяч человек. И тут еще какие-то ступенечки делаются. Дорогой ювелир работает, чтобы усладить вкус богача. А кто-то работает, чтобы облегчить жизнь ювелира, — у ювелира тоже есть горничная, а у его детей есть гувернантка. А гувернантка одета барыней, и у нее тоже есть служанка. А адвокаты? Нечего и говорить про адвокатов. Адвокаты у нас богатые — почти как магнаты. А все почему? Потому что помогают магнатам обтяпывать их делишки — судиться за наследство, переводить кроны в фунты стерлингов и так далее. И все почему? Потому что есть сто, двести, четыреста, наверное, больше — я точно не знаю, сколько у нас богачей. Сколько у нас богачей в империи, господин профессор? Вам, как профессору политических наук, это должно быть известно.

— Смотря что иметь в виду под словом «богач».

— Так это вам лучше знать, профессор! — всплеснула я руками. — Неужели в империи не ведется статистики?

— Ведется, — сказал профессор. — Разумеется, ведется. Правда, я не помню наизусть этих цифр. Ежели вы настаиваете, ежели вы действительно интересуетесь, я приду домой и попрошу госпожу Дрекслер, — ух ты, я думала, он назовет ее по имени Ева, Марта или Анна, но нет.