Госпожа Дрекслер, и точка! — Я попрошу госпожу Дрекслер заглянуть в справочник и сообщу вам эту цифру.

— Ну хорошо, хорошо. Ну давайте условно, давайте к примеру, — говорила я, прямо-таки подпрыгивая в кресле. — Предположим, что настоящих богачей, магнатов, банкиров, промышленных воротил с состоянием ну, к примеру, более ста миллионов крон, у нас, допустим, тысяча человек, а с состоянием с десяти до ста — пять тысяч, ну и мелких миллионеров еще столько же. Можно себе такое представить?

— Можно, — улыбаясь, сказал профессор. — Отчего же нет?

— А можно ли сказать, — я просто закипала от его невозмутимости, — можно ли сказать, что эти, сколько у нас там получилось, одиннадцать тысяч богачей, аристократов, а также нуворишей, — что они кормят всю империю? Дают работу и жалованье просто богатым людям, обеспеченным людям, людям среднего достатка и даже беднякам. То есть это именно они кормят нацию, а вовсе не трудящийся класс? Это они дают трудящемуся классу саму возможность трудиться и зарабатывать деньги и худо-бедно сводить концы с концами. Можно так сказать?! — чуть ли не крикнула я.

— Конечно, можно, — сказал профессор и поставил пустую стопочку на стол.

Его жена внимательно смотрела на его руки, чтобы он случайно не разжал пальцы над полом или не поставил стопочку на ребро серебряного подноса. Но нет, все было в порядке.

— Значит, можно?

— Можно, можно, — улыбнулся он. — Сказать можно все что угодно, — и чуть повернул свое лицо к папе и добавил: — Я бы не отказался еще от пары капель водки.

Папа поспешно вскочил, побежал к буфету, достал оттуда графин в серебряной оплетке, принес его на стол и стал наливать профессору тоненькой струйкой (у этого графина было ужасно узкое горлышко).

— Половинку, если можно, — сказал профессор. — Вот так, хватит, — сказал он, как будто все прекрасно видел.

Но папа на это не обратил внимания. Он был захвачен какими-то своими мыслями, и, кроме того, мне казалось, что он со мной совершенно не согласен.

У папы вообще было очень плохо с классовым чувством. Мне кажется, он на полном серьезе считал себя эксплуататором трудового народа, угнетателем, паразитом и все такое прочее.

Несчастный человек! А мама почему-то считала его холодным и жестоким феодалом. Несправедливо. Хотя, наверное, бывают холодные и жестокие феодалы, которые в глубине души убеждены в том, что все устроено несправедливо, что они не имеют никакого права быть «хозяевами здешних мест», и поэтому исполнены чувства вины перед собственными крестьянами. Вообще перед всеми, кто не так богат и знатен, как они. Но сил все бросить и уйти прочь от этого несправедливого богатства у них нет. Потому что «в поте лица» как-то неохота. Особенно если привык к отглаженным сорочкам и хорошей сигаре. И вот от этого они становятся еще более холодными и жестокими. Так что, может быть, мама была права.

— Нет! — вдруг воскликнул папа. — Все это, разумеется, не так.

— Отчего же? — повернулась я к нему, предвкушая интересный спор.

— И вообще, — сказал папа, — это чудовищно бестактно. То, что ты сейчас говорила. Чудовищно бестактно говорить такие вещи своему профессору. То есть ты намекаешь, что наш высокоуважаемый господин профессор благоденствует лишь постольку, поскольку тебе, ну плюс еще десятку-другому богатеньких подростков, взбрело в голову изучать политические науки?

Профессор рассмеялся:

— Ничего, господин Тальницки! Ничего бестактного я здесь не вижу. Тем более что лично меня это касается в малой мере. Будем откровенны. Мне отнюдь не мешают деньги, которые вы мне платите за уроки. Но заметим также, что я получаю императорскую пенсию, не такую уж маленькую. В жизни все довольно сложно сплетено, господин Тальницки. Ваша дочь права. Нет, разумеется, не сущностно и теоретически права, а в том смысле, что ситуацию полезно повертеть, рассмотреть в разных ракурсах. И ведь действительно, если вдруг представить себе, что все или хотя бы большая половина помещиков вдруг разом поддадутся проповедям графа Толстого, или все, или большая часть городских богачей вдруг ни с того ни с сего, как по уговору, рассчитают свою прислугу, переедут в скромные квартирки и перестанут покупать дорогие вещи — действительно, произойдет кратковременная экономическая катастрофа. Огромное количество людей окажется без работы и жалованья. Но так будет недолго.

— Почему недолго?

— Один французский банкир, — профессор слегка повернулся ко мне, — как-то сказал Робеспьеру: «Если я сегодня раздам все свои деньги народу, то завтра они снова окажутся в моем банке. А если вы меня гильотинируете — то в банке какого-нибудь другого проворного господина». Потому что, дорогая Станислава, таково устроение общества. А уж почему оно устроено так… — И он замолчал.

— Почему же? — спросила я.

— Наука не дает ответа на последнее «почему», — совершенно серьезно сказал профессор. — Потому что вот так. Потому что иного устроения человеческое общество пока еще, за четыре тысячи лет писаной истории, не знало. Хотя, конечно, возможны эксперименты. Охотников, кстати говоря, хоть отбавляй. И в России, и в Германии, и даже у нас. Но особенно в России. Мир без богатых — еще более сладостный и опьяняющий соблазн, чем мир без бедных.

— А что, тут есть разница? — спросил папа.

— Огромная, — сказал профессор. — В мире, в котором нет бедных, могут быть богатые. А в мире, в котором нет богатых, обязательно появляются и те и другие.

— Как это? — спросила я. — Как могут появиться богатые в мире без богатых?

— Они просто могут по-другому называться, — сказал профессор. — Вы читали «Коммунистический манифест»? Люди, которые будут командовать трудовыми армиями, на деле окажутся гораздо богаче нынешних магнатов. Они будут распоряжаться национальным богатством целиком и безраздельно. Но я сильно надеюсь, что этот эксперимент провалится довольно скоро. Если вообще у кого-то хватит безрассудства его затеять. Хотя обещать, безусловно, ничего нельзя.

— Грустно, — сказала я.

— Не грустите, — улыбнулся профессор и отхлебнул еще один крохотный глоточек. — Вы так молоды. Вам скоро шестнадцать. Жизнь прекрасна, и она вся ваша. Вы же не собираетесь отказываться от своего имения, переезжать в Штефанбург навсегда и отправляться в учительскую семинарию? Не грустите, Станислава. У вас все будет очень хорошо. Я вам обещаю. Ваше здоровье!

Он поднял рюмку.

То же самое сделал мой папа. Они выпили, и фрау Дрекслер положила в руку профессора еще один орех.

Тем временем слышно было, что пришел Генрих в сопровождении еще одного человека (наверное, это был рассыльный из ресторана). Еще через четверть часа Генрих в смокинге и белой бабочке появился в дверях гостиной и пригласил нас в столовую.

Обед был не очень вкусен. Итальянский овощной суп, куриный шницель, два салата. Но зато