— Я бы удивился, — говорил папа, — если бы такого заговора не было.

— А представь себе, — сказала я, — что такого заговора нет?

— Значит, — сказал папа, — этот заговор очень хорошо законспирирован! — И щелкнул пальцами, радуясь собственному остроумию. — Но вообще все это безобразие, конечно.

— Заговор? — спросила я.

— Нет, — сказал папа. — То есть, конечно, да. Заговор — это безобразие, кошмар, предательство и подлость. Но я не о том. Безобразие — вот так поступать, как поступила тайная полиция. Посылать убийц.

— Подумаешь! — сказала я. — Они же замышляли против кайзера! А значит, против нас с тобой. Все совершенно справедливо. Так им и надо! Так этой террористке и надо! Будь я на месте этого стрелка, — сказала я, чувствуя, как у меня колотится сердце и пересыхают губы, — у меня бы рука не дрогнула. Я бы влепила ей пулю промеж глаз.

— Боже! — сказал папа и закрыл лицо руками. — Что ты говоришь?! Девочка моя, откуда в тебе это?

— Эти люди хотят разрушить все, ты понимаешь?! Они призывают революцию или войну! Или то и другое вместе! Их надо уничтожать!

Папа перевел дыхание и внимательно на меня посмотрел.

— Их надо судить, — сказал он. — Я не сочувствую им ни капельки, но существует закон. Арестовать, изобличить и судить. А уж по суду — хоть расстрелять, хоть повесить. Как решит суд.

— Какой ты у меня замечательный! — сказала я. — Ты настоящий благородный аристократ, что бы там ни писал о тебе этот профессор, Дрекслер, так?

— А что он обо мне написал? — взволновался папа. — И где написал?

— Третьего дня написал, вечером. Вернее, не написал, а продиктовал своей жене, чтобы она написала в дневнике. Что ты угощал его обедом как будто бы на пари с самим собой. Был очень неловок и изображал отсутствие сословных предрассудков. А они перли у тебя изо всех щелей. И дочка у тебя болтушка и фантазерка.

— Откуда ты все это знаешь?

— Мне так кажется, — сказала я. — Ка-жет-ся! Мне кажется, что он ведет дневник, и там очень острые и злые наблюдения. Вот опубликуют его лет через сто — наши правнуки будут краснеть и ахать.

— Правильно тебе кажется, — сказал папа, облегченно засмеявшись. — Ты ужасная фантазерка и болтушка! А преступников казнить нужно только по решению суда. Все эти секретные операции — это ведь открывает шлюзы, как ты не понимаешь? Это дает террористам карт-бланш. Полное оправдание любым убийствам. Нет, это решительно невозможно!

Папа собирался произнести еще несколько прочувствованных умных фраз, но тут произошло событие номер два.

В дверь постучали.

— Да-да! — сказал папа.

Вошел Генрих.

— Девица Мюллер прибыла по вашему распоряжению, — сказал он.

— Ой, Грета! — вскочила я со стула. — Наконец-то! Папочка, спасибо! Вот это подарок! Теперь у меня будет самый лучший день рождения! Ну, где же она?

Я бросилась к Генриху, схватила его за рукав, отдернула в сторону, думая, что Грета стоит в прихожей, у него за спиной.

Но в прихожей никого не было.

— Где она?

— Девице Мюллер готовят постель внизу, барышня, — сказал Генрих, тыча пальцем в пол, имея в виду полуподвальную квартиру, где жила прислуга.

— Почему это внизу? — закричала я. — Тащите ее сюда! Нет, я сама за ней пойду! — И побежала по лестнице вниз.

XXXI

Генрих побежал за мной и обогнал меня и забежал вперед для того, чтобы любезно открыть передо мной дверь в полуподвальную квартиру.

Там был длинный и широкий, но очень тусклый коридор, по которому ходили какие-то люди: сутулые мужчины в неряшливо наброшенных на плечи пиджаках и женщины в серых юбках и фартуках, с засученными рукавами. Мужчины на ходу курили плохие папиросы, а у женщин были мокрые красные руки, как у той неправильной Эжени Антонеску, к которой я приехала в рабочий барак — когда искала госпожу Антонеску, свою бывшую гувернантку, помните?

Они, как призраки, двигались в полумраке, который едва рассеивался двумя слабыми электрическими лампочками под потолком. Выходили из комнат, пристукивая дверьми, шли куда-то вдаль по скрипучему дощатому полу, возвращались, а я стояла на пороге этой квартиры и не могла сделать шаг вперед, потому что оттуда ужасно пахло.

Нет, не было никакой особенной вони или духоты, но весь воздух был какой-то другой: тяжелый, пропахший дешевым табаком, старыми окурками, пережаренным луком, гарью дровяных плит и нечищеных сковородок и кислятиной давно не стиранной одежды.

Этот запах бедности я еще в имении научилась различать.

Так пахло в крестьянских избах, куда мы иногда на секундочку заглядывали с госпожой Антонеску во время прогулок по ближайшей деревне. Так пахло даже в кухне, где работала моя Грета Мюллер.

Помню, как я удивлялась: и в кухне, и в избах пахло так ужасно — чем-то пережаренным, горелым, потным и немытым, но почему-то все наши слуги, особенно горничные, но и кучера тоже, когда приходили в дом, пахли очень хорошо. Или вообще никак не пахли, что на самом деле самое лучшее. Я, например, не люблю духов. По мне, так гораздо лучше лишний раз как следует вымыться. Три раза намылить и сполоснуть подмышки, ну и вообще все остальное, не говоря уже о ногах. А всего лучше — принять пенистую ванну, а потом вдобавок душ, чтобы смыть все мыло. Самое противное, когда иногда вдруг унюхаешь в опере, да честно говоря, и у знакомых девочек тоже — дорогие крепкие духи, из-под которых, как крыса из-под ковра, вылезает запах три дня не мытой подмышки.

Вот я и стояла в дверях, не в силах сделать шаг в это душное марево, а Генрих вежливо стоял сзади.

Наконец он кашлянул и предупредительно спросил:

— Барышня, может быть, позвать девицу Мюллер?

— Где она? В какой комнате? — спросила я и, не дожидаясь ответа, три раза шмыгнула носом и пошла вперед.

Генрих снова обогнал меня и открыл четвертую, кажется, дверь направо.

Это была довольно большая комната. Там по углам, по обе стороны высоко вздетого окна (полуподвал ведь!), стояли две застеленные кровати, над которыми к стенам были прибиты коврики, а на ковриках висели, пришпиленные булавками, разные фотографии, картинки, в рамочках и без, просто вырезанные из журналов красотки и кошечки, а также засушенные цветы, бусики, крестики и, кажется, даже иконки.

Двое мужиков в синих рубашках привинчивали железные спинки к раме для третьей кровати. В углу стоял свернутый рулоном ватный матрас. Очевидно, в этом углу — далеко от окна, зато близко к двери — они и собирались устроить гнездышко для