песню не стоит пить и полкувшина! – возразил Сюэ Пань. – Спой что-нибудь получше!

– Послушайте! – вмешался Бао-юй, вставая с места. – Так мы сразу опьянеем. Это неинтересно! Давайте я выпью большую чашку вина и отдам застольный приказ. Кто его не выполнит, будет пить подряд десять чашек да еще наливать вино для остальных.

– Верно, верно! – закричали Фын Цзы-ин и Цзян Юй-хань.

Бао-юй поднял чашку, осушил ее единым духом и сказал:

– Называю четыре слова: скорбь, грусть, счастье, отрада. Нужно сочинить на эти слова стихи и дать им объяснение, но только применительно к женщинам! Кто сочинит стихи, пьет кубок вина, исполняет новую песню, опять пьет, а затем на любую вещь, какую можно увидеть в этой комнате, цитирует написанные о ней древние стихи либо приводит цитату из «Четверокнижия» или «Пятикнижия», после чего опять выпивает.

Не дожидаясь, пока Бао-юй окончит, Сюэ Пань вскочил и запротестовал:

– Меня не считайте, в такую игру я играть не буду. Это он придумал специально, чтобы надо мной посмеяться!

Тогда поднялась Юнь-эр. Усаживая Сюэ Паня на место, она с улыбкой сказала:

– Чего ты боишься? Разве это помешает тебе пить вино, которое ты и так каждый день пьешь?! Неужели ты уступаешь мне в способностях? Ведь я тоже буду читать стихи. Если ты скажешь верно – хорошо, неверно – выпьешь несколько штрафных кубков. От них не умрешь! Или, может быть, ты не желаешь подчиниться застольному приказу и предпочитаешь выпить сразу десять чашек и наливать вино нам?

– Прекрасно! – Все захлопали в ладоши.

Сюэ Пань был вынужден сесть.

Когда все умолкли, Бао-юй стал читать стихи:

Женщине горе,

Если одна в своей спальне она

    будет в весеннюю пору.

Женщине мука,

Если, супруга послав за чинами,

    долго живет с ним в разлуке.

Женщине мило,

Если прелестное личико утром

    зеркало ей отразило.

Женщина рада,

Если она на качелях летит

    в тонком весеннем наряде.

– Изумительно! – тотчас раздались возгласы.

Только один Сюэ Пань покачал головой и произнес:

– Плохо. За такие стихи полагается штраф!

– Почему? – удивились все.

– Я ничего не понял из того, что он говорил, – ответил Сюэ Пань, – разве за это не штрафуют?

– Лучше думай о том, что будешь говорить сам, – ущипнув его, потихоньку шепнула Юнь-эр. – Если не сумеешь ничего сказать, мы тебя действительно оштрафуем!

Вслед за тем она взяла в руки лютню, и под ее аккомпанемент Бао-юй запел:

Кровавые слезы разлуки текут – не иссякнут,

    как красный горох упадая;

Цветы и весенние ивы не все распустились,

    но башню резную скрывают.

Никак не уснуть, если капли дождя за окном

    в ночной тишине застучали;

Никак не забыть

    ни старой печали, ни новой печали.

Нельзя проглотить из-за спазмы, сжимающей горло,

    ни риса, ни капли вина.

И в зеркале в виде цветка водяного каштана

    моя худоба лишь видна.

Сведенные брови

    морщин не разгладят своих,

Никак не приходит

    рассвет у часов водяных.

Увы!

Как синие-синие горы, закрывшие дали,

    моя необъятна печаль;

Она бесконечна, как эти лазурные воды,

    все время бегущие вдаль.

Едва умолк голос Бао-юя, как все сразу закричали, выражая свое восхищение, и только один Сюэ Пань ворчал:

– Плохо, нет никакого ритма!

Бао-юй, не обращая на него ни малейшего внимания, взял со стола грушу, вновь осушил чашку и произнес:

Дождь ударяет по груши цветам

    возле закрытых дверей.

Таким образом, он выполнил весь застольный приказ. За ним последовала очередь Фын Цзы-ина, и тот произнес:

Женщине мило,

Если она в свои первые роды

    двух сыновей подарила.

Женщина рада,

Если, подкравшись, в саду меж цветов

    ловко поймает цикаду.

Женщине горе,

Если супруга ее одолели

    жизни грозящие хвори.

Женщине мука,

Если ее туалет прерывает

    буря то воем, то стуком.

Затем Фын Цзы-ин поднял кубок вина и запел:

Ты очень собой хороша,

Ты чувствами одарена,

Ты ловко всегда извернуться сумеешь,

    бесовкою ты рождена;

Ты если бы душу имела,

    богине была бы равна.

Тому, что тебе говорю я,

Ты верить никак не желаешь.

Попробуй тайком обо мне расспросить,

    о чувствах моих разузнать.

Тогда ты поймешь, как люблю я тебя,

    страдаю – а ты не страдаешь!

Окончив петь, Фын Цзы-ин осушил кубок и произнес:

Поют петухи,

    над сельской лавчонкой – луна.

Таким образом, застольный приказ тоже оказался выполненным. Настала очередь Юнь-эр, и она прочитала:

Женщине горе,

Если увидит, что старость ее

    в жизни лишает опоры.

– Дитя мое! – вскричал Сюэ Пань. – Тебе этого нечего бояться, пока жив я, Сюэ Пань!

– Не мешай, помолчи! – зашикали на него, и Юнь-эр продолжала:

Женщине мука,

Если бранит или бьет ее «мамка»,

    в этом не зная досуга.

– Позавчера я встретил твою мать и приказал ей, чтобы она больше не смела тебя бить, – прервал Сюэ Пань.

– Еще слово, и мы тебя оштрафуем! – закричали все.

– Не буду, не буду! – воскликнул Сюэ Пань, с силой хлопнув себя по щеке. – Если я произнесу слово, штрафуйте!

Как только он умолк, Юнь-эр продолжала:

Женщине мило,

Если дорогу к ней не забывает

    тот, кого нежно любила.

Женщина рада,

Если она заиграла на струнах —

    флейты же больше не надо.

Затем она запела:

Цветы раскрывает свои доукоу

    на третий день третьей луны.

Забраться в цветок

    решился один червячок,

Немалое время убил,

    но все же забраться не смог,

И только качался

    под ним как качели цветок.

Возлюбленный мой!

Умерь свою пылкую страсть!

Ведь я не раскрылась еще,

    как можешь в меня ты попасть?

Окончив петь, Юнь-эр осушила кубок и прочитала стихи:

Персика деревцо, стройное, стройное.

Снова застольный приказ оказался выполненным. Наступил черед Сюэ Паня.

– Что ж, начинаю! – сказал