Другие скверны изжить труднее, потому что они обусловлены поведением миллиардов отдельных личностей со всеми их человеческими пороками, а не решениями, одним махом принимаемыми целыми странами. Но даже если насилие в отношении женщин и детей, преступления на почве ненависти, гражданские войны и убийства невозможно победить полностью, их точно можно сделать куда более редкими явлениями.

Я могу безо всякого стеснения делиться с вами своим оптимистическим отношением, потому что это не наивные грезы и не радужные мечты. Это взгляд в будущее, опирающийся на историческую реальность и подтвержденный сухими цифрами. Он основан только на предположении, что все, что уже происходит, продолжит происходить и дальше. Томас Маколей писал в 1830 году так:

~

В главах 10 и 19 я проанализировал ответы на вопрос Маколея, предрекающие катастрофический конец всего этого прогресса в форме глобального потепления, ядерной войны и других экзистенциальных угроз. В этой я поразмышляю о двух тенденциях XXI века, которые недотягивают до глобальной катастрофы, но тем не менее, по мнению некоторых, доказывают, что наши лучшие дни позади.

Первая такая туча на нашем горизонте – экономическая стагнация. Как заметил эссеист Логан Пирсолл Смит, «в мире мало даже самых горьких бед, которым нельзя было бы помочь деньгами». Богатство обеспечивает нас не только тем, что можно купить за деньги, – пищей, здоровьем, образованием и безопасностью, но в перспективе и нематериальными благами, такими как мир, свобода, права человека, счастье, охрана окружающей среды и другие высшие ценности[982].

Промышленная революция положила начало двумстам с лишним годам экономического роста, особенно ускорившегося в период между окончанием Второй мировой войны и началом 1970-х, когда мировой валовой продукт на душу населения рос со скоростью около 3,4 % в год, удваиваясь каждые двадцать лет[983]. В конце XX века экопессимисты предупреждали, что такой рост неустойчив, поскольку он истощает природные ресурсы и загрязняет планету. Но в XXI веке зародились противоположные опасения, что в будущем нас ждет не ускорение, а замедление экономического роста. С начала 1970-х ежегодные темпы роста упали более чем в два раза, до 1,4 %[984]. В долгосрочной перспективе рост зависит в основном от производительности – стоимости товаров и услуг, которые страна производит в расчете на доллар инвестиций и человеко-час труда. Производительность, в свою очередь, зависит от уровня технологического развития: от квалификации работников и эффективности техники, менеджмента и инфраструктуры страны. С 1940 до 1960 года производительность труда в США росла примерно на 2 % в год, что соответствовало удвоению каждые 35 лет. Но с тех пор она увеличивалась со скоростью примерно 0,6 % в год, так что теперь, чтобы повысить производительность вдвое, нам потребуется больше ста лет[985].

Некоторые экономисты опасаются, что низкие показатели экономического роста стали новой нормой. Согласно «гипотезе новой вековой стагнации», выдвинутой Лоуренсом Саммерсом, даже эти ничтожные показатели (вкупе с низким уровнем безработицы) можно сохранить, только если центральные банки держат процентную ставку на нуле или даже ниже того, что может вызвать финансовую нестабильность и другие проблемы[986]. В период растущего неравенства доходов вековая стагнация может привести к тому, что доходы большей части населения в обозримом будущем останутся неизменными или даже сократятся. Когда экономики перестают расти, дело может кончиться плохо.

Никто на самом деле не знает, почему рост производительности труда замедлился в начале 1970-х и как заставить ее увеличиваться прежними темпами[987]. Некоторые экономисты, например Роберт Гордон в своей книге 2016 года «Взлет и падение американского роста» (The Rise and Fall of American Growth), винят в этом труднопреодолимые демографические и макроэкономические обстоятельства: уменьшение числа работающих, которым приходится содержать растущее число пенсионеров, выход на плато показателей охвата образования, рост государственного долга и усиление неравенства (которое сокращает спрос на товары и услуги, потому что богатые люди тратят меньшую долю своего дохода, чем бедные)[988]. Гордон добавляет, что все те изобретения, которые сильнее всего преображают наш образ жизни, возможно, уже изобретены. Первая половина XX века полностью изменила жилье, приведя туда электричество, воду, канализацию, телефон и бытовую технику. С тех пор наши дома не увидели никаких сопоставимых по важности новинок. Электронное биде с подогреваемым сиденьем – вещь хорошая, но оно не сравнится с заменой уличного сортира на унитаз со смывом.

Другое объяснение культурное: Америка утратила свою силу духа[989]. В прежние времена работники паковали чемоданы и переезжали из депрессивных регионов в более перспективные, но сегодня они просто получают страховку по нетрудоспособности и уходят с рынка труда. Так называемый «принцип предосторожности» не позволяет им попробовать что-то новое. Капитализм лишился своих капиталистов: слишком большая доля инвестиций приходится на пенсионные фонды, контролируемые получающими зарплату менеджерами, которые в первую очередь стремятся обеспечить надежные отчисления для своих клиентов. Амбициозные молодые люди хотят быть художниками и наемными профессионалами, а не предпринимателями. Ни инвесторы, ни правительство больше не поддерживают крупные смелые проекты. Как пожаловался предприниматель Питер Тиль, «мы грезили о летающих автомобилях, а вместо этого получили твиттер».