Систему образования тоже можно изменить. Знания, накопленные человечеством, – энциклопедии, лекции, упражнения и массивы данных – уже сейчас доступны миллиардам обладателей смартфонов. Волонтеры смогут давать онлайн-уроки детям из развивающихся стран, а учащиеся по всему миру научатся пользоваться обучающими программами, оснащенными искусственным интеллектом.

Все эти инновации, которые пока находятся на этапе разработки, – не просто список крутых идей. Они – результат широкого исторического процесса, который называют новым Ренессансом или Вторым машинным веком[997]. Первый машинный век, порождение промышленной революции, приводила в движение энергия, но движущая сила второго – другой противоэнтропийный ресурс, информация. Эта новая эпоха сулит нам революционные изменения, которые произойдут в результате сверхактивного использования информации для управления всеми прочими технологиями и экспоненциально ускоряющегося совершенствования самих информационных технологий вроде геномики и компьютерных вычислений.

Перспективы Второго машинного века основаны еще и на инновациях в самом инновационном процессе. Одна из них – демократизация платформ для изобретательской деятельности вроде интерфейсов программирования приложений (аpplication programming interfaces, API) и 3D-принтеров, способных превратить едва ли не любого пользователя в самоделкина эпохи хай-тека. Другая – появление технофилантропов. Вместо того чтобы, подобно филантропам прошлого, выписывать чеки, оплачивая ими право назвать своим именем концертный зал, они применяют собственные таланты, связи и настойчивость для решения мировых проблем. Третья – расширение экономических возможностей миллиардов людей благодаря смартфонам, онлайн-образованию и микрофинансовым услугам. Среди беднейшего миллиарда жителей планеты найдется не меньше миллиона человек, обладающих IQ гениев. Только представьте, как изменится мир, если на всю катушку использовать мощь их интеллекта!

Сможет ли Второй машинный век вывести экономику мира из застоя? Не обязательно, потому что экономический рост зависит не только от имеющихся технологий, но и от того, насколько эффективно финансовый и человеческий капитал определенной страны задействован в ходе их применения. Даже если технологии применяются в полной мере, экономическую выгоду от них иногда невозможно измерить обычными показателями. Большинство экономистов согласны, что ВНП (или его ближайший родственник, ВВП) – это очень грубый показатель экономического процветания. Его преимущество состоит в том, что его легко измерить, но на самом деле это просто сумма денег, которая переходит из рук в руки в процессе производства товаров и услуг, и она не равна всем выгодам, получаемым людьми. Проблема потребительского излишка, она же парадокс ценности, всегда затрудняла количественную оценку благосостояния (главы 8 и 9), а в современных экономиках этот вопрос стоит еще острее.

Джоэль Мокир отметил:

К примеру, дематериализация жизни, которую мы рассмотрели в главе 10, опровергает мнение, будто жилище 2015 года не сильно изменилось по сравнению с 1965-м. Помимо современных чудес вроде скайпа и потокового видео, колоссальная разница состоит как раз в том, чего мы не видим: многие предметы ушли из нашего быта, потому что планшеты и смартфоны сделали их ненужными. Кроме дематериализации, информационные технологии запустили еще и процесс демонетизации[999]. Многие вещи, за которые люди обычно платили, сегодня, по сути, бесплатны, в том числе частные объявления, новости, энциклопедии, карты, фотокамеры, междугородные звонки и накладные расходы розничной торговли. Люди потребляют больше таких товаров, чем когда-либо, но они теперь вообще не попадают в сумму ВВП.

ВВП не отражает и еще один аспект нашего благосостояния. По мере того как современные общества становятся гуманнее, они выделяют все больше средств на такие формы улучшения условий жизни, которые не могут быть оценены на свободном рынке. Авторы статьи, напечатанной недавно в The Wall Street Journal и посвященной экономической стагнации, заметили, что сегодня все большая доля инновационных усилий направлена на сокращение выбросов в атмосферу, создание более безопасных автомобилей и изобретение лекарств от орфанных заболеваний, от которых страдает максимум 200 000 человек на всю страну[1000]. Кстати говоря, доля медицины в общем объеме научных разработок увеличилась с 7 % в 1960 году до 25 % в 2007-м. Написавший эту статью финансовый журналист чуть ли не с сожалением замечает:

Но этот размен куда естественнее воспринимать как доказательство ускорения, а не стагнации прогресса. У современных обществ, в отличие от скупого персонажа комика Джека Бенни, заранее готов ответ на требование грабителя «Кошелек или жизнь!».

~

Совсем иную угрозу прогрессу человечества представляет собой политическое движение, стремящееся подорвать сами основы Просвещения. Во втором десятилетии XXI века значительно окрепло особое движение контрпросвещения, которое называют популизмом, а точнее, авторитарным популизмом[1001]. Популизм призывает к прямому правлению «народа» данной страны (обычно этнической группы, иногда социального класса), олицетворяемого сильным лидером, который непосредственно транслирует аутентичные ценности и опыт этих людей.

Авторитарный популизм можно рассматривать как результат сопротивления некоторых качеств человеческой природы – трайбализма, авторитаризма, демонизации чужаков, мышления по принципу игры с нулевой суммой – институтам Просвещения, созданным, чтобы снизить их влияние. Сосредоточиваясь на племени, а не на индивиде, популизм не оставляет места защите прав меньшинств или заботе о благополучии всего человечества. Отказываясь признать, что так трудно доставшееся людям знание – ключ к общественным улучшениям, он очерняет «элиты» и «экспертов», а также обесценивает свободный рынок идей, подразумевающий свободу слова, разнообразие мнений и проверку любых заявлений на предмет конфликта интересов. Воспевая сильного лидера, популизм не замечает ограничений человеческой природы и пренебрегает работающими по правилам институтами, а также конституционными сдержками, ограничивающими власть несовершенных людей.