А Вильмеруса, еретика-распутника, о чем у отцов святыхчитай, такая кара опосля настигнула, что весь он прогнил и от того издох. Исмердел аки пес, так что его без погребения в воды речные бросить пришлося.

За то св. Филиппе слава и мученический венец, Матери Богиневеликой во веки веков слава, а нам научение и предупреждение. Аминь.

(Житие святой Филиппы Мученицы из Mons Calvus, в старинуписарями мученическими писанное, в Третогорском Требнике собранное, от многихсвятых отцов позаимствованное, кои ее в писаниях своих восславляют)

Они мчались во весь опор, как сумасшедшие. Ехали несколькобурлящих весною дней. Кони неслись галопом, а люди, распрямляя согбенные надземлей спины и шеи, глядели им вослед, не понимая, что это: живые люди илипризраки.

Они ехали и ночами, темными и влажными от теплого дождя, апроснувшиеся в своих кроватях люди изумленно крутили головами, борясь судушающей болью, вздымающейся у них в груди. Вскакивали, прислушивались кхлопанью ставней, плачу разбуженных детей, вою собак. Приникали к оконнымпленкам, не понимая, что это: живые люди или призраки.

По Эббонгу пошли рассказы о трех демонах.

* * *

Трое конников появились неведомо как, неведомо откуда иневедомо каким чудом, застав Хромушу врасплох и не позволив ему бежать. Помощьзвать не было смысла. От самых последних домишек калеку отделяли добрые пятьсотен шагов. И даже будь они ближе, вряд ли кто из жителей Ревности откликнулсяб на призыв. Было время послеобеденной сиесты, начинавшейся в Ревности обычноранним предполуднем и оканчивающейся ранним вечером. Аристотель Бобек попрозвищу Хромуша, здешний нищий и философ, прекрасно знал, что в часы сиестыобитатели Ревности не реагируют ни на что.

Их было трое. Две женщины и мужчина. У мужчины — белыеволосы, за спиной меч. У женщины, той, что повзрослее, одетой в черно-белое, волосыцвета воронова крыла завивались локонами. У молодой с пепельно-серыми прямымиволосами левую щеку уродовал отвратительный шрам. Сидела она на изумительнойкрасоты вороной кобыле. Хромуше показалось, что когда-то он уже такую кобылувидел.

Именно молодая заговорила первой.

— Ты местный?

— Я не виноват! — защелкал зубами Хромуша. —Я тута строчки собираю! Помилуйте, не забижайте калеку…

— Ты местный? — повторила пепельноволосая, и еезеленые глаза угрожающе сверкнули. Хромуша скуксился.

— Ага, светлейшая госпожа, — с явным усилиемпробормотал он. — Здешние мы. В Бирке, стало быть, в Ревности,народился. И тута верняком помереть доведется…

— Летом и осенью прошлого года был здесь?

— А где ж мне ишшо-то быть бы?

— Отвечай, когда спрашиваю.

— Был я, был, светлейшая.

Вороная кобыла тряхнула головой, застригла ушами. Хромушачувствовал на себе колющие как ежовые иглы взгляды двух других конников —черноволосой и белого. Беловолосого он боялся больше всего.

— Год назад, — начала девушка со шрамом, — в сентябре,точно девятого сентября, в первую четверть луны, здесь убили шестерых молодыхлюдей. Четырех парней… и двух девушек. Припоминаешь?

Хромуша сглотнул. Вначале он только предполагал, теперь жезнал точно, был уверен.

Девушка изменилась. И изменил ее не только шрам на лице.Теперь она была совсем другой, нежели тогда, когда выла, привязанная к столбуконовязи, когда глядела, как Бонарт отрезает головы убитым Крысам. Точно, онабыла не такой, как тогда, когда в корчме «Под головой химеры» охотник раздел ееи бил. Только вот эти глаза… Глаза не изменились.

— Отвечай! — резко прикрикнулачерноволосая. — Тебе задали вопрос.

— Помню, милостивые государыни… А чего ж бы непомнить-то? Шестерых молодых убили. Помню, в прошлом годе это было. В сентябре.

Девушка долго молчала, глядя не на него, а куда-то вдаль надего плечами.

— Значит, должен знать, — с трудом сказала онанаконец. — Должен знать, где тех парней и девушек закопали. Под какимзабором… На какой помойке или свалке… А если тела сожгли… Если вывезли в лес,кинули лисам и волкам… Так ты покажешь мне это место. Проводишь туда. Ты понял?

— Понял, светлейшая госпожа. Чего ж не понять-то?Извольте за мной. Это и вовсе недалече.

Он захромал, чувствуя спиной горячее лошадиное дыхание. Неоглядывался. Что-то говорило ему: оглядываться не следует.

— Вот тута, — указал он наконец. — Энто нашжальник ревностный, в энтой роще. А те, о которых вы спрашиваете, светлаямазелька Фалька, так вона тамотки они и упокоются.

Девушка громко вздохнула. Хромуша взглянул украдкой, увидел,как изменилось ее лицо. Беловолосый и черноволосая молчали, лица их были словновысечены из камня.

Девушка долго смотрела на холмик — складный, ровный,ухоженный, обнесенный обломками песчаника, плитками шпата и сланца. Лапыельника, которыми когда-то украсили холмик, порыжели. Цветы, которые здеськогда-то положили, пожелтели и высохли.

Девушка спрыгнула с лошади.

— Кто? — глухо спросила, все еще не поворачиваяголову.

— Ну, ети… — откашлялся Хромуша. — Многие изРевности помогали. Но более всех вдова Гуле. И молодой Ныкляр. Вдова завсегдабыла доброй и сердешной бабой… А Ныкляр… Его сны жутко мучили. Покою не давали.Допокудова энтим забитым приличных погребин не устроил…

— Где их найти? Вдову и того Ныкляра? Хромуша долгомолчал.

— Вдова лежит вона там, за той кривой березкой, —сказал наконец, бесстрашно глядя в глаза девушки. — От легочноговоспаления померла в зимнюю пору. А Ныкляр завербовался кудай-то на чужбину…Говорят, на войне полег.

— Я забыла, — шепнула она, — Забыла, что ведьобоих судьба свела со мной.

Она подошла к холмику, опустилась, вернее — упала на колени.Наклонилась низко, очень низко, почти коснувшись лбом камней у основания.Хромуша видел, как беловолосый сделал движение, словно хотел слезть с лошади,но черноволосая женщина схватила его за руку, удержала жестом и взглядом.

Лошади похрапывали, трясли головами, позвякивали кольцамимундштуков.

Долго, очень долго оставалась она у холмика, низкосклонившись, и губы ее шевелились в какой-то беззвучной литании.

Вставая, она покачнулась. Хромуша невольно поддержал ее. Онавздрогнула, вырвала локоть, сквозь слезы зловеще взглянула на него. Но непроизнесла ни слова. Даже поблагодарила кивком головы, когда он поддержал длянее стремя.