– Да помогут этому все бессмертные боги! – сказал Сирт.

Вместе с Эвгенеем и его всадниками африканец добрался до столицы восставших.

Тысячи людей уже собрались на площади народных собраний, которая была объявлена местом торжественных похорон. Здесь уже был сооружен большой погребальный костер, усыпанный цветами.

Кроме воинов, в Триокалу пришли жители окрестных деревень, чтобы отдать дань памяти человеку, с именем которого было связано начало великого восстания угнетенных рабов. Свободные крестьяне из области Триокалы и соседних областей сочувствовали восставшим. При жизни Сальвий всегда вставал на защиту крестьян, если на них нападали грабители, будь то шайки из осажденных городов или даже сами повстанцы.

В два часа пополудни тело Сальвия, завернутое в пурпурную тогу, вынесли из дворца на убранных цветами носилках. Трубачи заиграли траурный марш.

Вокруг погребального костра тесными рядами выстроилось все войско численностью не менее двадцати тысяч воинов. Отсутствовали лишь четыре тысячи человек, осаждавших Аллару, а также трехтысячный гарнизон Мотии под командованием Скопада.

Под печальные и протяжные звуки труб носилки с телом усопшего были установлены поверх погребального костра, рядом с которым стояли люди, одетые в темные траурные одежды. Они держали в руках зажженные факелы. У изголовья погребального ложа, на котором, утопая в цветах, покоилось тело умершего, шестью рядами стояли двадцать четыре царских ликтора с опущенными вниз топорами фасций.

Эвгеней и Сирт появились на площади незадолго до того, как над ней взвилось погребальное пламя.

На стратегии стоял Афинион, окруженный высшими командирами и членами царского совета.

Войско восставших, сосредоточенное под Триокалой, было разделено на семь больших отрядов различной численности. Ими теперь командовали иллириец Тевтат, галл Браней, тарентинец Сатир, сириец Эвгеней, испанец Алгальс, галл Думнориг и галл Багиен.

Багиен после случившегося с ним несчастья слегка охромел на правую ногу, а левую руку пленный врач Осторий, которого гладиаторы школы Аврелия прозвали Живодером, отнял почти по локоть. Бедный галл уже не мог носить щит, но не унывал: сражаться, как он уверял, можно и одной правой рукой, а передвигаться в походах он решил верхом на муле. Три тысячи воинов, прославившихся под его началом одной из блестящих побед над римлянами, не хотели видеть над собой другого начальника, кроме него. Афинион без колебаний включил его в число стратегов.

Звания стратегов получили также ахеец Скопад, возглавлявший трехтысячный гарнизон Мотии, и самнит Лукцей, удерживавший захваченную восставшими Катану. Нумидиец Мисаген остался во главе конницы, которая за счет стекавшихся в Триокалу всадников со всей Сицилии снова выросла почти до шести тысяч.

Афиниону предстояло после похорон Сальвия Трифона возложить на себя царскую диадему, хранившуюся в храме богини Танит под Лилибеем.

По этому поводу все изумлялись его звездным предсказаниям. В минувшем году, когда Триокала была в осаде, мало кто верил в них. Смерть Сальвия все восприняли с печалью, но давнее пророчество Афиниона, что он станет царем всей Сицилии, теперь ни у кого не вызывало сомнений. Отступление Лукулла от Триокалы и победа над претором Сервилием вдохнули в сердца восставших великую веру в счастливую звезду киликийца. Его считали избранником богов за храбрость и мудрую распорядительность. Его идея будущего коммунистического переустройства Сицилии находила среди восставших все больше приверженцев. Ничего другого, более справедливого в борьбе рабов за свободу, никто не мог предложить. Эта идея привлекала к восстанию все новых и новых бойцов.

Киликийца восставшие славили как царя, но был еще Мемнон, которого тоже восхваляли не только как выдающегося военачальника, но и как человека благородства и чести. Все признавали, что его появление под осажденной римлянами Триокалой во главе десятитысячного войска стало переломным моментом в ходе вооруженной борьбы восставших с Лукуллом, который уже мнил себя безусловным победителем. Александриец также выполнил свою клятву, что ни один из павших в сражении под Скиртеей не останется без погребения. После победы над Сервилием у реки Канны Мемнон на общем собрании в Триокале призвал всех воинов отдать последние почести товарищам, сложившим головы за святое дело свободы. В то время Сальвий, который почувствовал себя немного лучше, изъявил желание отправиться к месту битвы, чтобы проститься с прахом тех, с кем он вместе начал восстание. Не менее двадцати тысяч войска двинулось за ним к Скиртее. Там все останки павших были собраны и торжественно погребены с отданием им воинских почестей.

В битве при Скиртее погибли почти все из тех, кого Мемнон знал, скрываясь вместе с ними на Каприонской горе. Сальвию ненадолго суждено было их пережить.

Гермий, сын Эргамена, был весь изранен, но смог добраться до Триокалы. Войсковой хирург ампутировал ему правую руку.

Пятнадцатилетняя Гита, превратившаяся к этому времени в высокую и сильную девушку, тоже принимала участие в сражении в составе конницы Мисагена. Она служила в специальном конном отряде гонцов, превосходно управлялась с конем и метко стреляла из лука. После победы над претором Сервилием Афинион перед строем воинов возложил на голову юной воительницы венок за храбрость. Мемнон, радуясь за нее, одним из первых поздравил девушку с заслуженной наградой.

Сальвий угасал долго и мучительно. Он испытывал нестерпимые боли, заглушая их, по совету врача, настоями корня мандрагоры. Афинион, Мемнон и все остальные вожди восставших простились с ним за час перед тем, как он испустил дух…

Когда носилки с телом усопшего были установлены на погребальный костер, с прощальной речью выступил Афинион. В простых словах он воздал царю Сальвию Трифону посмертную славу, назвав его истинным вождем угнетенных рабов, взявшихся за оружие в войне против невыносимой тирании кучки надменных и лживых лицемеров, оградивших себя неправедными законами и присвоивших себе право распоряжаться жизнью и смертью миллионов остальных людей.

Афинион закончил свое надгробное слово и подал знак воинам, стоявшим у костра с горящими факелами в руках. Подожженный со всех сторон, он вспыхнул громадным пламенем. Вновь зазвучали трубы. Командиры с мечами наголо встали перед рядами воинов, которые церемониальным шагом, отряд за отрядом, стали обходить костер, отдавая покойному последние воинские почести.

Костер догорал под звуки труб и несмолкаемый лязг оружия двигавшихся вокруг него отрядов воинов.

Прах Сальвия Трифона был собран в бронзовую погребальную урну. Еще перед похоронами на общем собрании воинов было решено временно поместить урну в царском дворце. Собрание постановило, что в будущем она будет перенесена в храм богини Свободы, строительство которого началось еще при жизни Сальвия.

Когда обряд погребения был окончен, Сирт осторожно пробрался сквозь толпу к Мемнону, который в этот момент о чем-то беседовал с Астианаксом…

* * *

Сообщение Сирта о том, что Ювентина, Леена и Акте стали пленницами римлян, заставило Мемнона побледнеть.

– Я предвидел это, – произнес он сквозь зубы.

– Ювентина была совершенно спокойна, когда мы с ней расстались, – продолжал Сирт. – Она велела передать тебе, что только ты сможешь спасти ее и девушек, обменяв их на тех двух римлян, которых ты взял в плен в сражении у Леонтин.

– Кроме того, в нашем распоряжении есть еще один римлянин сенаторского звания, – напомнил Астианакс.

– Еще один? – оживившись, быстро повернулся к нему Мемнон.

– Я говорю о сенаторе, который был взят в плен после поражения и бегства войска Сервилия. Он содержится вместе с остальными пленниками. Я не запомнил его имени. Кажется, несколько лет назад он был в Риме курульным эдилом…

Мемнон сразу заторопил Сирта с отъездом в Катану, сказав ему, что назначает местом обмена загородную виллу Лонгарена Телемнаста.

– Поедешь одвуконь, я дам тебе двух самых лучших лошадей, – отрывисто говорил он. – Поезжай немедленно. Будешь ехать днем и ночью. Ты должен завтра же быть на месте. Расспрашивай о пленницах всех подряд… в Катане, Абриксе, на всем побережье. Тем, в чьих руках они сейчас