– Хочешь, мама поможет?

– Нет, я сама, – отказался ребенок.

Еще одна черта, доставшаяся Малене от матери: самостоятельность и терпеливость. Даже разбивая коленки, она лишь всхлипывала, но никогда не ревела, как иные малыши. И никогда не позволяла себя докармливать или нести на руках, если уставала. В этом случае она только просила родителей остановиться и немного постоять.

– Может, папа посадит тебя на шею, а? Будешь высоко-высоко сидеть, как в той сказке. Как там девочка в сказке медведю говорила: «Не садись на пенек, не ешь пирожок», – да?

– Не-а… не хочу на шею, – неизменно отвечала дочь.

Он гордился своим маленьким строителем и композитором. Он, столько лет посвятивший себя поиском бессмертия, наконец, обрел его в этой темноволосой малышке. И какой она станет, каким человеком вырастет, то же зависело от него.

– Так и будешь стоять?

В задумчивости своей он не заметил, как был обнаружен. Вика понимающе улыбнулась и приглашающе постучала ладонью по полу рядом с собой:

– Иди сюда.

Он шагнул в комнату, оставляя за порогом все заботы дня. Им было сыграно так много ролей: и эксцентричной звезды, и загадочного предсказателя, и рыцаря в сияющих доспехах, но роль любящего отца и супруга оказалась самой приятной. Наверное, потому, что оказалась самой искренней. Наверное, потому, что приходя домой, в свое настоящее убежище, он не чувствовал на своем затылке взгляда. Оценивающего, взвешивающего на невидимых весах каждый его жест, каждое слово.

Перед своими женщинами не надо было притворяться, не надо было пытаться заслужить их изменчивую благосклонность. Вика давно и безоговорочно полюбила своего мужа, а Малена… о ней и говорить нечего. Стоило только сделать шаг вперед, как ее большие темные глаза наполнились безграничным счастьем. «Папа рядом, вот что главное», – говорил их блеск.

Большое зеркало на стене отразило его долговязую фигуру в потертых брюках и просторном свитере. Висящая рядышком нарисованная русалка – его давняя подруга, еле заметно дернула белоснежным плечиком и снова принялась расчесывать свои ярко-рыжие волосы. Простой обман зрения, каждый раз заставляющий невольно отвечать мысленным приветствием. «В картинах нет жизни, – говорил один знакомый старик, – но в них есть душа. Если быть точнее, лучшая часть души того, кто ее нарисовал. Даже в самых простых, даже в самых паршивых».

На секунду он остановился, прежде чем опуститься на пол рядом с дочерью. Остановился и взглянул на свое отражение. Вика заметила замешательство мужа:

– И как тебе этот тип в очках?

– Ты ведь знаешь, мы не слишком похожи на тех, кто глядит на нас из зеркала. Иногда я вижу сущего незнакомца, но сегодня между нами нет никаких отличий. Сегодня я доволен этим типом. Черт возьми, Вика, я реально им доволен.

– Не ругайся при ребенке, – сделала жена замечание, становясь за его спиной. Руки ее обвили талию супруга и узкое лицо в обрамлении упрямых жестких волос, унаследованных Викторией от бабки-киргизки, оказалось рядом с его лицом. – Я тоже, тоже им довольна, Рома…

К тридцать первому числу погода, как заведено, испортилась. Мелкий снежок сменили дождевые капли. Тонкая красная ниточка градусника неуклонно удлинялась, пока не её кончик не сравнялся с отметкой «плюс два градуса». К ночи, правда, обещали заморозки, но судя по стягивающимся со всех сторон тучам, прогнозы опять собирались не сбыться. Частично поэтому настроение Вики было далеко от праздничного. В квартире стало неуютно, по полу невесть откуда дуло, из-под одеяла вылезать категорически не хотелось.

Последний день декабря наступил, по ее ощущениям, внезапно. Вот только что было двадцать восьмое, и куда только почти четверо суток делись?

Закинув руки за голову, Виктория перебирала все произошедшее с ней за последний год, ни сколько подводя итоги, сколько пытаясь понять, куда двигаться дальше. Она не поменяла работу, не изменила место проживания, но жизнь Виктории все равно кардинально поменялась.

Ее панические атаки стали намного реже, и хотя женщина по-прежнему часто ощущала тошноту и сдавленность в груди, но жизнь уже не казалось ей беспросветным туннелем. Слишком коротким туннелем с осклизлыми стенками и неровным полом. Теперь в нем появился свет некой надежды, за которую Вика теперь цеплялась всякий раз, как ее ладони начинали потеть, а сердце пыталось вырваться из грудной клетки.

Ее убеждения пошатнулись. Раньше она четко знала, что правильно, а что – нет. Знала, что красиво, а что – уродливо. Но на смену четкости и простоте пришло многообразие. Многообразие мыслей, идей, позиций. Реальность оказалась не плоской лепешкой, а многослойным пирогом, ящиком со множеством потайных отделений, бурной рекой с кучей подводных камней. Короче, всем тем, с чем обычно ее любят сравнивать в умных и не очень книжках.

Прежде всего, это касалось искусства вообще и живописи в частности. Реньше главным критерием оценки служила реалистичность нарисованного. Люди должны быть похожи на людей, пространство внутри полотна не должно нарушать физические законы, а сюжет – быть понятным или хотя бы однозначно трактоваться. Но за последние три месяца Вика поняла, что главное в любом искусстве вовсе не правильность и не правила. Она где-то читала, что человек может определить, понравится ли ему песня или нет, всего за пару тактов мелодии. Но она и не подозревала, что такой же принцип может действовать и в отношении картин. Они либо трогают тебя, либо нет. Так, во всяком случае, утверждал Сандерс, и женщина все больше склонялась к тому же выводу.

«Искусство становиться таковым не потому, что удовлетворяет представления большинства об эстетичном. Произведение может быть на первый взгляд некрасивым, даже отвратительным. Спорным, диким, полным безумства и страсти. Но не пустым. Только не пустым. Если ты, пройдя мимо картины, запомнишь только цвет платья нарисованной на ней дамы, но не задашься ни единым вопросом, не сделаешь для себя какой-то вывод, не ощутишь стремления любоваться или, наоборот, отвернуться и никогда не смотреть, значит, она нарисована зря, – так он однажды сказал. – Знаешь, почему Давид Микеланджело считается одной из самых растиражированных и популярных скульптурных работ?»

«Он красавчик, – ответила тогда Вика. – Широкие плечи, кубики на животе и все такое прочее. Почти идеальный мужчина».

«Только у этого идеального мужчины слишком большие ступни и ладони, а между плечами не хватает мышцы. Его пропорции не соответствуют пропорциям нормального человека. Но эта мощь, эта сила, его сосредоточенный взгляд – вот что намного важнее соблюдения каких-то там размеров»

После этого Вика окончательно разочаровалась как в своем глазомере, так и в честности древних скульпторов. У рукотворных чудес всегда находился какой-то изъян, некое противоречие действительности, а то и вовсе – ее полное отрицание. У одалиски Энгра были лишние позвонки, колонны Парфенона на самом деле стояли не параллельно, и даже великий да Винчи то ли намеренно, то ли случайно, лажал с перспективой.