Вот и теперь один из мужчин в комбинезоне непонимающе смотрел на неподвижную бумажную бабочку, не в силах понять, что она означает и почему такое барахло выставляют в галерее. Лех усмехнулся и твердым шагом направился к нему.

– Позвольте? – Протянул руку к композиции.

– Что это за штука? – поднял на него удивительно яркие глаза рабочий.

– Чтобы она заработала, нужно включить.

Сандерс нащупал небольшую кнопочку на дне основания. Сейчас же из многочисленных отверстий подул ветерок, и мотылек взлетел, как настоящий. Вверх и вниз, то правее, то левее. Масса фигурки и её крыльев была рассчитана таким образом, чтобы та была максимально чувствительна к изменению воздушного потока и при его ослабевании не падала камнем вниз, а продолжала парить в своей полиэтиленовой тюрьме. Идею Лех подсмотрел у фокусников, которые, махая веером, заставляли разлетаться целые стайки подобных бабочек.

– Весь наш мир таков. Мы кружим по кругу, бьемся крыльями о преграды своего миниатюрного, закрытого от всех мирка. Но порой нам мешают не непреодолимые стены, а придуманные нами же правила, – заговорил художник. – Мы напоминаем беспечных мотыльков. Мы привязаны нашими привычками, нашими суждениями или чувствами к чему-то настолько, что не можем улететь. Но они же: эти ограничения и делают нас теми, кто мы есть. Только они и удерживают нас от падения. В этом и заключена двойственность человека. Мы не можем ничего изменить, пока не изменимся сами, но для этого надо либо сорвать пленку, либо вовсе прекратить попытки вырваться.

– Вы прямо-таки философ, – по-доброму улыбнулся рабочий, кивая в сторону скульптуры. – Забавная штука. Надо иметь недюжинное воображение, чтобы так все увязать. Человек, бабочка, всякие привязанности-ниточки. Теперь понимаю, почему на ваши выставки столько народа приходит.

– На самом деле большинство из них является ради халявных закусок, – засмеялся Лех. – Но за комплимент – спасибо. Если не сложно, поставьте теперь этого бедолагу вон туда.

– Хорошо.

Рабочий задумчиво покачал головой, отключил «мотылька» и отправился его устанавливать на одну из тумб. А Сандерс пошел дальше, пока не свернул в короткий коридорчик, увешанный старыми и новыми афишами и фотографиями выставлявшихся здесь прежде художников. С некоторыми Лех был знаком лично, имена других были ему незнакомы. Он любил такие небольшие частные галереи, любил намного больше роскошных выставочных залов. Тут, со своими бабочками и черепами он был на своем месте. Не то, что в крупных музеях, где под его работы обычно выделяли лишь небольшое помещение, и всякий раз приходилось проходить мимо картин уже почивших мастеров. Сандерс буквально кожей чувствовал неодобрение смотрящих на него нарисованных глаз. «Кто ты такой, – будто спрашивали они, – что смеешь приносить сюда свои нелепые штуковины? Мы висим тут столетиями. Нас признавали шедеврами еще до рождения твоей прабабушки, а теперь ты приходишь и вешаешь здесь свою мазню, о которой все позабудут уже через месяц».

– Но ведь когда-то вас тоже рисовали на заказ, за деньги, – отвечал портретам Лех. – Когда-то такой же амбициозный бедняк, как я, мечтающий о громкой славе и богатстве изобразил вид на текущую рядом с его лачугой речку. А теперь посмотреть на эту речку приходят десятки тысяч людей, которые думают, что автор запечатлел её из-за любви к родному краю.

Когда-то…

Никто не знает, что витало в головах тех, кто строил пирамиды. Но дурны ли, прекрасны ли были эти люди, сейчас не имеет никакой разницы. Главное, что труд их не пропал напрасно, став не просто самый большим надгробием, но настоящим чудом Света. И никто не поручится за то, что через десяток-другой лет эту афишу с именем Сандерса не продадут на аукционе, словно редкую драгоценность. Время портит и разрушает, но оно же и придает самым обыденным вещам цену. И лишь оно может превратить Леха как в великого художника, так и оставить его обычным выскочкой из глубинки. Время и реклама – хорошая или не очень.

Сандерс уже собирался двинуться дальше к офисным помещениям, когда голова его закружилась, да так резко, что пришлось невольно опереться руками на ближайшую стену. Свои волшебные очки он оставил сегодня дома, рассчитывая на добросовестность организаторов. В составленном для них договоре первым пунктом стояло: «запрет любых желтых предметов и элементов декора». На первый взгляд – блажь чересчур завравшегося артиста, по факту – жизненно важное требование, вроде отсутствия в меню орехов или рыбы для аллергиков. Со своей «аллергией» Лех давно смирился, но не перестал страдать от последствий приступов.

Рисунок деревянного пола на мгновение рассыпался на отдельные, парящие в некотором отдалении друг от друга доски. А потом снова собрался в привычную плетенку. Лех оторвал ладони от стены, и хотел было с облегчением выдохнуть, когда другая реальность навалилась на него многотонной плитой, сминая сознание и заставляя напрочь позабыть, где он находится и кто он, вообще, такой.

Он смотрел в широкую щель между дверью и косяком. Будто шпион заглядывал в другую комнату, стараясь не издавать ни звука. Там на полу сидела девочка лет трех-четырех. Тарахтя как трактор, она возила туда-сюда по паласу игрушечный грузовик. Не совсем девчоночье занятие, но так и его дочь – не обычная девочка. Развитая не по годам. В два года научилась читать по слогам, а к трем освоила сложение и вычитание до двадцати. Ко всему прочему дочка проявляла недюженную для столь маленького ребенка любовь к пианино, не просто бряцая по клавишам, а вполне осмысленно нажимая их и даже сочиняя свои маленткие «мелодии». Так что жена всерьез планировала нанять для девочки учителя музыки.

– Не торопись, – предупредил он. – Многие детишки ее возраста все схватывают на лету, но это вовсе не означает, что из них поголовно выходят Моцарты и Шекспиры.

– Как знаешь, – соглашалась жена, но уже через месяц начинала свою песню заново. Иногда она бывала весьма навязчивой, а порой и очень колючей.

И все же он был рад, что дочка больше похожа на Вику, а не на него. И ее темные глаза, такие же, как у матери, смотрели на мир с непосредственностью и открытостью ко всему новому. Ему нравилось вот тайно наблюдать за девочкой, словно делая десятки мгновенных фотографий и развешивая их в каждый уголок своего сердца. Она что-то бормотала про себя, видимо, выдумывала очередную историю, пока игрушечный самосвал отгружал кусочки конструктора.

– Что это у тебя? – из другой комнаты вышла Вика, присела рядом с ребенком. – Стройка?

– Маля строит большой дом, – с охотой ответила девочка.

Часто она говорила о себе в третьем лице, из-за чего супруга даже хотела отвести ее к психологу. Хорошо хоть его сестра вовремя вмешалась: «Прекрати, Вик. Это скоро пройдет. Дети часто так говорят. Просто она еще очень мала, чтобы воспринимать себя некой отдельной личностью. Вот увидишь, скоро Маленка перестанет так говорить». Как всегда, сестра оказалась права. Все чаще девочка употребляла местоимение «я», хотя, заигравшись, могла сказать: «Маля готовит обед, Маля хочет накормить куклу», – и так далее. Так что постепенно жена успокоилась и перестала обращать на подобные фразы внимание.