– Растушуй, – как всегда, незаметно подкрался Сандерс, ставя поднос с двумя чашками кофе, каким-то супчиком и так называемым мясным ассорти: панированные в сухарях кусочки говядины, свинины и курицы.

Я послушно подвигала губами, размазывая тинт. И, о чудо, из зеркала на меня выглянула девушка года на три моложе и намного привлекательнее. Темный цвет подчеркнул форму губ, сделав их выразительнее, а кожа, наоборот, потеряла свой обычный желтоватый оттенок. Виновата в том была не больная печень, а кровь одного из тюркских народов, которую три последних поколения старательно разбавляли, да так и не смогли до конца разбавить. Так и достались мне в наследство от прабабки-киргизки чересчур прямые темные волосы, которые никак не желали укладываться хоть в какую-то прическу, да невероятная способность цеплять загар даже в марте-месяце.

Наверное, я слишком задумалась. К щекам прикоснулись теплые пальцы, мазнули, оставляя цветной след. Роман знал не только, как надо обращаться с маслом и деревом. Считанные секунды, и зеркало отобразило настоящую восточную красавицу. Скулы поднялись, стали четче, и даже то, что глаза у меня были не раскосые, а такое впечатление, что просто вечно полуприкрыты, не испортило конечного результата.

– Кофе, – не дав ничего сказать, выставил передо мной чашку с шапкой пены Сандерс. – Какой-то новый. Вроде как специальное предложение в честь новогодних праздников. Не знаю, что они туда добавили, но на вид вполне неплохо.

– И где же твоя боязнь нового? – попыталась подловить я мужчину.

– Ее больше нет, – мягко улыбнулся тот. – Ты меня вылечила.

– Даже так? – Отложила зеркальце подальше и взялась за ложечку. Сначала надо попробовать пенку, потом отпить сам напиток, такого была последовательность, и я ни разу ей не изменяла. – Значит, теперь ты готов на любые эксперименты?

– Не на все, но… попробовать этот кофе все же решусь!

Хоть Роман и отшучивался, как мог, я чувствовала, что он, в самом деле, заметно переменился с нашей первой встречи. Сандерс по-прежнему прикидывался крутым парнем, но теперь все чаще я заставала его не задумчиво смотрящим перед собой, а рассматривающим окружающий мир.

Недавно он принес альбом со своими набросками: чьи-то лица, милая зарисовка теряющего листву дерева. Ни одного искаженного создания, ни наркоманских ежей, ни уродливых большеротых девочек, от которых за километр разило скорой смертью от истощения (как признался Роман, именно в этом и была его задумка, сделать пародию на вечно худеющих девчонок, которые в итоге с весом теряют и последние остатки разума). Эти наброски больше напоминали картины с чердака Романа. В них не было перебора, не было специально гипертрофированных деталей. Они дышали той простотой и понятностью, от каких на душе становилось уютнее.

И в который раз за последние полтора месяца я спросила:

– Ты покажешь их?

– Что показать?

– Твои работы. Те, что ты прячешь.

– Снова? – Он не злился. В голосе – усталость, ничего большего.

– Я должна. Ты пытаешься похоронить часть себя, но это не правильно.

– Это другое. Ты не понимаешь, Вика.

– Не Лех Сандерс, а Роман Александров, помню я, помню. Так ему шанс! В качестве исключения… Ты говоришь, он никчемен, говоришь, такие картины никто не станет покупать, что они никому не понравятся. Уверен? Сколько лет ты работал на имидж, сколько лет старался, чтобы твое имя знали все крупные коллекционеры и эксперты в области живописи. Не пришла ли пора самому задавать тон? Если они так любят тебя, почему, глядя на твои же картины, они вдруг отвернутся? Спиши все на эпатаж. Ведь выпускают музыканты экспериментальные альбомы, почему бы тебе не попробовать организовать выставку неформатных работ? Конечно, я тупая, ничего в этом не понимаю…

– Ты не тупая. Просто…

Рома замялся, приступая к супу. Почему-то он предпочитал поглощать еду не как положено, а в порядке, понятном ему одному. Сначала мог надкусить пирожное, потом слопать салат и снова вернуться к десерту. Вот и сейчас кофе был выпит, а оставшаяся пенка дожидалась своей участи, медленно оседая на дно чашки. Кофе, к слову сказать, отдавал пряностями. Не сколько приятно, сколько навязчиво. Возможно, я еще не отошла от парфюмерной атаки магазина, но меня не покидал привкус какой-то химии на корне языка.

– Просто что?

– Это слишком личное. Да, отчасти я боюсь выставлять те картины из-за того, что они, как ты выразилась, неформатны. Точнее, не соответствуют концепции работ Леха Сандерса. В них нет вызова, нет изюминки. Но это пустяк. Их происхождение, вот что меня тревожит. Это как выставить на всеобщее обозрение свой личный дневник… или… записи разговоров с психоаналитиком. Я – не Дали. Он зарисовывал свои сны, превращая страхи и странности в произведения искусства. Но мои чердачные картины – нечто большее, чем просто выдумка разума. Они – часть моего проклятия. Часть того, что к Сандерсу никогда не относилось и не может относиться. Я не имею права выставить их даже в качестве эксперимента.

– Не знаю. По мне, но ты и так это знаешь, они намного лучше твоих обычных коммерческих проектов. Хотя, надо признать, некоторые из поделок Сандерса не так уж ужасны.

– Благодарю за оценку, – фыркнул Роман. – Давай оставим эту тему, а? А то даже есть перехотелось. Если хочешь, я специально нарисую несколько картин в стиле Александрова и честно представлю их публике, но больше не уговаривай меня выставить работы с чердака. Им там самое место.

Слишком мощное сопротивление, чтобы продолжать данный разговор. Мне и самой не до конца было понятно, почему я так настаиваю на своем. Отчасти жаль было затраченного Ромой труда. В его доме насчитывалось около трех десятков разнокалиберных полотен, навсегда спрятанных от глаз зрителей. Часть из них Роман позволил отснять и выпустил ограниченную серию карточек, о чем теперь очень жалел. Продавались те плохо, фамилия автора Александров ничего не говорила потенциальным покупателям. Но если, и в это я верила всей душой, показать настоящие полотна, на крупном мероприятии с подходящей подачей и именем Сандерса на афише, их встретят с не меньшей теплотой, чем пресловутую «Лестницу амбиций».

Я предпочитала холод жаре, хруст снега – пыльным бурям, и даже лед под ногами не раздражал меня так, как писк комаров душными летними ночами. И все же в зиме был один существенный изъян, а именно – короткий световой период. Сейчас было не больше четверти третьего, а за окнами начало стремительно темнеть. К семи часам, времени ухода с работы, настанет настоящая ночь. А шастать в темноте я очень и очень не любила. Окна светятся, всюду мерцают огоньки наряженных елей, но ничто не может сравниться со светом солнца. Только оно способно подарить ощущение полной защищенности и уверенности. Я помню свою самую страшную зиму, наступившую после не менее жуткой осени. Тогда одно воспоминание о темных переулках и дворах, по которым я бежала, спасаясь от безжалостного зверя с человеческим лицом, приводило меня в отчаянье.

Но если я лечила Романа от страха новизны, то он постепенно приручил меня к себе. И было уже намного легче садиться в его машину даже после заката. Как и высказываться вслух по любому вопросу, зная, что Сандерс выслушает. Не всегда поймет, но уж точно не обрушится с осуждением. Мы договорились, что он подъедет к «Рыбешке» к окончанию рабочего дня, а пока художник собирался уладить кое-какие дела в нашем районе. Какие такие дела, я спрашивать не стала.