таким образом в серьёзном мыслительном процессе. Она не понимала, как реагировать, было ли это нездоровым любопытством или отчаянным жестом последней надежды — она поднялась, выскочила из кабинета и лихорадочно стуча каблуками по гулкому коридору, бросилась на выход. Пробежав по асфальтированной дорожке вдоль больничного корпуса, она выбежала на центральную алею, ведущую к главным воротам и, размахивая полами белоснежного халата словно птица, вырвалась через кованную калитку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— По фаст — футу съедим? Кто будет?

— Я не буду. Эта не еда, это дерьмо, которым кормят свиней. Как ты можешь это есть?

— Легко могу. Ты нет?

— Нет.

— Будешь смотреть.

— Смотреть на что: как ты жрёшь дерьмо или как превращаешься в свинью?

— У тебя проблемы? — вопросительно взмахнул рукой Зухайраев.

— О чём ты, Ктулху? — спросил в ответ Аллагов.

— Вчера ты называл свиньями русских, вспоминая штурм Грозного, а сегодня фаст — фут называешь кормом для свиней? Вот я и спрашиваю: проблемы со свиньями?

— Нет у меня проблем. У меня табу на всё, что ведёт к ожирению.

— Ты что, этот… как его… жирофоб?

— Нет такого слова.

— Почему нет? Есть, я же его сказал. Фобия такая. Боязнь жира.

— Это у них фобия. А я не люблю толстых.

— В Википедии написано, что боязнь толстых называется како — мор — фобия, — отыскал Аслан нужную запись, глядя в телефон. — Происходит от греческого — како, означающего безобразную форму. Значит, ты какоморф!

— Сам ты… Не беси меня! Я же сказал: я просто не люблю толстых.

— И за что же? — спросил Аслан.

— Просравший тело — просрёт дело.

— Серьёзно, так думаешь? — спросил Иса, глядя на дорогу. — Дядя по отцу Ибрагим весил за сто пятьдесят килограммов, восстанавливал Дом печати в Грозном. Видел, какую красоту сделал?

— А помнишь, у нас был безногий русский? — вдруг вспомнил Муса. — Даже без руки и ноги он был в хорошей физической форме, следил за собой.

— И что он, живой? Где он теперь?

— В 'Медведях', доун? Я давно о нём не слышал, — сказал Муса, припомнив, что обещал тому присматривать за ним.

— Выходит, ты жирных тёлок тоже не любишь? — заглянул через спинку сидения Шудди.

— Нет, — признался Аллагов, — не люблю. Ты что ли любишь?

— Я только жирных тёлок не люблю, а ты, получается, всех ненавидишь?

— Я сказал, что я не люблю толстых. Я не сказал, что я их ненавижу. Толстые мне не нравятся. Они медленно соображают, медленно двигаются. У них ноль контроля над телом. Я бы никогда не привык к такому.

— А если человек такой из-за болезни? Или суперучёный? И ему не надо столько контроля над телом как тебе?

— Это и вправду серьёзный довод. Ты, доун, знаешь хоть одного жирного учёного?

— Знаю, конечно, — сказал Аслан.

— И кто?

— Ну, этот… — растерялся он. — Кунг — фу панда.

Салон авто зарвался грубым мужским смехом.

— Эй, Иса, притормози у больницы, — попросил Аллагов.

— Зачем?

— Найду врача для Умара.

— Что с ним? — сбросил скорость Иса.

— Лекарство нужно от панариций, пока у него пальцы не отвалились.

— Чего Умар сам не идёт? — поинтересовался Шудди.

— Умара не знаешь? Он не уважает больницы. Скорее руку себе отрубит, чем явится сюда.

— Ненавижу больницы, — поддержал Аслан, — я бы тоже не пошёл. Ин ша Аллах, само пройдёт.

— Не пройдёт, — отрезал Аллагов, — останови, доун. Я — пулей: туда — сюда.

Машина остановилась. Аллагов не торопясь вышел и размеренным шагом, никакой не пулей, отправился к кованным воротам.

Шлыков не сводил изумлённых глаз с большой и грязной иномарки. Заметив бородача, быстрым движением прикрыл товар заранее приготовленной мешковиной. Суслов встрепенулся. Действия Шлыкова привели ничего непонимающего напарника в замешательство.

— Что не так? — спросил Ас.

— Молчи! — прошипел в ответ Штык.

Полуденное солнце палило нещадно. Выйдя из машины, Аллагов злобно посмотрел на небо, ненавидя этот яркий огненный свет, а затем пряча глаза под растопыренной пятернёй, чтобы хоть как — то от него защититься, огульным взглядом заметил людей в униформе. В его поле зрения попали суетливые действия одного из них, что — то старательно укрывающего на земле, как показалось зоркому Мусе, от посторонних глаз. При этом оба смотрелись нелепо в одном ряду со старухами, торгующими сезонными фруктами из сада, геранью в горшках и вязаными носками собственного производства, что примечательно, в самый разгар июля. Аллагов инстинктивно повернул в сторону торгашей, ещё до того, как окончательно убедился, что это было за чувство: желание что — то купить или банальное любопытство. Впрочем, как оказалось, едва Муса заметил жареные семечки подсолнуха, актуальными оказались оба желания. Это было любимой чеченской забавой у мужчин, плёвое дело, стоять кучей и что — то грызть, когда ничего другого нельзя. Многое же нельзя. Почти всё — харам. В принципе не только для мужчин, но и для женщин. Но мужчинам в некотором смысле было проще: они, когда хотели, могли себе разрешить, так утверждала Асет Вацуева, знакомая Мусы.

Аллагов предпочитал прятать глаза от ослепительно — яркого света за солнцезащитными очками или непроницаемым козырьком кепки. Но не в этот раз. Этим утром он про них забыл. Подобное случалось нечасто, от чего было вдвойне обидно и потому Муса был раздражён. Он не любил солнца. Когда оно слепило, он хмурился и от этого напряжения у него болело лицо. Тот факт, что солнце однажды погибнет, Мусу никак не заботил. Он знал, что Солнце когда — то выработает весь свой водород, станет ярче, значительно увеличится в размерах — раз так в двести и, достигнув фазы красного огненного гиганта, расширится как минимум на три четверти расстояния до Земли, заняв полнебосвода. Газы, содержащиеся в атмосфере планеты и защищающие её от излишнего тепла, такие как углекислый газ, метан и оксид азота, больше не смогут сдерживать возросшее радиоактивное излучение Солнца. На Земле выкипят океаны и жизнь на планете прекратится, и, если к этой минуте человечество не погибнет, оно всё равно умрёт от недостатка воды и чрезмерного тепла. Что говорить, тепло уже убивало Мусу, так что он с удовольствием устроил бы солнечные похороны прямо сейчас. Так и представлял, как раздавил бы этот рыжий шар ботинком. Даже знал каким именно. Уж к чему Муса был всегда неравнодушен, так это к обуви. Естественно, правильной обуви. Две трети времени в сутках человек проводил на ногах. Он мог быть одет, как угодно, во что угодно, но вот чего нормальный человек никак не мог игнорировать так это обуви. Обувь могла рассказать многое о своём хозяине. Люди