Получается, клошар получил наследство, как старший брат хозяина? Нет, исключено. На собрании в «Бриатико» адвокат сказал, что владелец земли проявил добрую волю и не стал тревожить персонал отеля до истечения срока траура. Значит, это не было наследством, так быстро вступить в права не может даже король Италии.

Пеникелла был хозяином холма еще до смерти Аверичи, вот в чем дело. Еще с две тысячи шестого года! Аверичи купил оливы, апельсины и лесные угодья у греческой общины, с которой наверняка договорился заранее, сразу после смерти Стефании. Он записал поместье на брата, потому что готовился к разводу. Не отдавать же неверной жене половину холма, будто половинку миндальной кассатины. Для амальфитанца записать собственность на члена семьи – вполне надежное дело, брат ли, дядя ли, неважно, семья никогда не сделает ничего неприличного.

Сделка совершилась на имя Пеникеллы, и после гибели брата клошар в безразмерном рыжем плаще стал настоящим хозяином, сам того не желая. Наверное, он воспринял это как насмешку богов. «Бриатико» был ему ненавистен, но продавать его было опасно – в умелых руках он мог возродиться и зажечь свои огни, голубые и золотые. Все, что оставалось Пеникелле, это стиснуть зубы и наблюдать, как отель умирает.

А может, это я, чужак, вижу все в таком свете? А на деле все обстоит так, как устроено повсюду, только с привкусом чеснока и пеперончино? Надо выпить граппы, вот что.

Хозяин улыбнулся Маркусу из-за стойки, но, услышав заказ, покачал головой: до полудня он мог продавать только кофе и сок. Они сошлись на бутылке просекко, которую хозяин вынул из-под стойки, завернул в бумажный пакет и подал Маркусу, притворно нахмурившись.

– Как вы думаете, где я сегодня могу купить краску? Красную краску для лодки?

– Ты будешь красить лодку в пасхальное воскресенье? – Хозяин посмотрел на него с интересом. – У тебя есть лодка? Ты ведь вроде приезжий.

– Лодка не моя, а краску я проспорил. Дело срочное. Похоже, придется ехать за ней на такси. Может, в том большом магазине по дороге на Сорренто?

– Хозяева там арабы, думаю, они открыты даже сегодня. Ничего святого у людей не осталось. Если хочешь, я попрошу моего сына тебя отвезти. За двадцатку туда и обратно. Он и цвет выбрать поможет.

– Буду весьма благодарен.

– Правда, у него машина забита всяким ломом, он плотник, видишь ли. Но если ты подождешь, он все выгрузит, почистит сиденье и подберет тебя на автобусной станции. И вот что, парень, ты ведь хотел граппы? Давай, я тебе налью в кофейную чашку.

Сегодня ко мне заходил Джузеппино, говорил, что в деревне ошивается сомнительная личность, и не хочу ли я зайти в участок по старой памяти и взглянуть на его документы? И на книгу, которую он зачем-то оставил в участке. Фамилия знакомая, это тот самый парень, на которого Петра Понте написала донос. Помнишь, я показывал тебе здоровенную папку? Там не меньше сотни страниц про этого англичанина, который ее бросил, судя по всему, и подался в свою Англию в тот самый день, когда гостиница перестала существовать.

Мой бывший помощник проверил имя, написанное на обложке книги, и выяснилось, что автор давно умер в каком-то городе на севере Англии. То есть к нам приехал английский призрак, про которого известно только то, что его невеста подожгла часовню Святого Андрея. Это случилось в мае девяносто девятого, и сама она чудом там не сгорела.

Я пришлю тебе эту книгу, падре, сам я не читал, но велел сержанту пролистать, и это все, что Джузеппино сумел оттуда вытащить. Однако мне и этого хватило! Именно тогда, в девяносто девятом, разорился Траянский порт, через год закрылась маслодавильня, а еще через два червь пожрал оливки. В две тысячи пятом мы стали беднейшим углом провинции, уцелели только лимоны в Арпино, но за несколько лет от плантаций ничего не осталось.

Знаю, что ты скажешь. Кощунственные предположения. Но это ведь не мистика, а голые факты, против которых даже у иезуитов нет оружия. Апостол не требовал жертвы, девчонка уцелела, а все остальное, включая реликварий, вспыхнуло, как смоляной факел, окуталось черным дымом и пропало. После этого все и началось. Шесть деревень опустели разом, будто бильярдный стол в конце партии, только наши шары были не в лузах, а в помойной канаве!

Мы затеяли это дело с восстановлением часовни, когда поняли, что беды начались после пожара, и это правда, но кое в чем мы ошибались. Дело не в туристах, которые больше не ездят в Траяно, и не в разгневанном святом, лишившемся прибежища. Дело в непринятой жертве. И не тычь мне в глаза моим язычеством, сам знаю.

Страх – такая штука, которая живет в крови, будто вирус. То есть она все время там есть, просто вылезает наружу, стоит тебе чуть-чуть ослабеть. Я уже давно ничего не боюсь, в моей крови растворен крепчайший антибиотик. Odio называется. Для хорошей, качественной odio нужно время, она созревает, как инжир, выворачиваясь нутряными зернышками. Хорошая odio всегда с тобой, от нее мерзнет переносица и закладывает уши, чистая холодная odio хранит мир от распада и хаоса. Не хуже индийских преданий или фреона в холодильнике.

В интернате у нас был учитель (пегий худющий старикан), помешанный на Индии, который вместо чтения классиков занимался с нами всякой ерундой. Он рассказывал притчи, приносил картинки с золочеными богинями и снимки барельефов со слипшимися каменными фигурками (Каджураху? Парвати? Не помню). Фигурки не просто вставляли и сосали (как мы говорили), а доставляли друг другу нечаянные тайные радости (как он говорил). Картинки эти у него воровали и употребляли по вечерам вместо фотографий актрис и страниц из мужских журналов. Старик не возражал и приносил новые. Мы прозвали его Сердце Мышонка из-за одной притчи про непреодолимый страх, которая всему классу понравилась. Уже не помню, в чем там дело было, но сочетание слов страх и непреодолимый осталось на скрижалях… или что там было внутри у меня, четырнадцатилетней.

Сегодня я последний раз смотрела на свой дом на холме. Я оставляю его, а вместе с ним оставляю страх, ненависть и сердце мышонка. Я сниму свою карту со стены почтовой конторы, сложу ее вчетверо и положу на дно дорожной сумки. Больше взять на память ничего не удастся. Со вчерашнего дня потайной вход в «Бриатико» заложен камнями, будто в святилище майя, а калитка наглухо заколочена.

Я жила здесь шесть лет, с тех пор как устроилась на почту в Траяно. Мне нужны были эти прохладные безмолвные часы, что я проводила в пустых коридорах, пустых комнатах, пустых залах, даже в пустом баре, где все еще стоит концертный рояль, запакованный в пластик и забытый. Я приходила каждый вечер, приносила с собой сыр и вино, и в сумерках мы с домом обедали на огромной кухне, сияющей ледяными пластинами духовок. Посуды на кухне почти не осталось, уезжая, администратор продал два ящика тарелок в деревенские траттории (ладно, у разрухи свои правила), но вот рубиновые стаканы уцелели, они стояли в столовой, и тосканцу неудобно было воровать их на глазах у всех.